Страница 9 из 33
Год 1972
1 января мы вернулись в Москву. 2-го Нина улетела домой, а мы втроем (я и Алеша впервые) поехали на дачу Андрея в Жуковку. Алеша ехал очень неохотно, однако Андрей настойчиво его просил об этом, считая, что если Дима и Алеша проведут вместе несколько дней, то это поможет сближению мальчиков. Но ничего не получилось. Дима почти не общался с отцом, а уж о нас и не говорю. И, когда Алеша Тумерман сообщил, что на 5 января назначен суд над Володей Буковским, мы сразу вернулись в Москву. Но в эти дни в Жуковке мы познакомились с Монгайтами[12]. Оказалось, что Монгайт был дружен с отцом Андрея Амальрика. И он многое рассказал нам о его семье, детстве и студенческих годах, так что сам Андрей Амальрик, с которым ни Андрей, ни я тогда знакомы не были, стал по-человечески ближе.
5 января был суд над Буковским. Для Андрея он ознаменовался тем, что его уравняли в правах со всеми нами. Его впервые не пустили в зал заседания, хотя он предпринял попытку добиться разрешения и объяснялся с каким-то то ли судебным, то ли милицейским начальством.
7 января мы в положенное время явились в ЗАГС вместе со своими свидетелями — Наташей Гессе и Андреем Твердохлебовым. Туда, проигнорировав мою просьбу, прибежала с букетом цветов моя Таня, да еще вдоль стены стояли шесть здоровенных мужиков в одинаковых темных костюмах. Осталось непонятным, зачем их туда пригнали. Шампанского в ЗАГСе не было.
Во время бракосочетания на вопрос о кольцах дамы, которая проводила это мероприятие, я бодро ответила, что их нет. Но Андрей сказал, что есть, и достал из кармана коробочку, в которой оказалось не кольцо, а тоненький золотой браслет. Это был первый его подарок мне. До этого ни разу ничего не было. А потом, как от того разговора на ступенях телеграфа в декабре 1970 года до декабря 1989-го пошло по восходящей духовно-душевное, а потом и физическое единение, так от этого браслетика пошли по нарастающей и конфеты, и цветы, и вазы, и духи, и украшения. Андрей быстро приобрел до того незнакомое ему чувство радости от дарения и стал делать подарки не только мне.
Третья неожиданность этого дня ждала нас дома. Это был роскошно накрытый стол. Оказалось, Циля[13] и Маня[14], сговорившись с мамой, все утро жарили и пекли у себя на улице Обуха разные вкусности. Циля и мама были дружны со времени Гражданской войны, когда они обе на Дальнем Востоке служили в санитарном отряде Федора Николаевича Петрова. Маня (младшая сестра Цили) была в конце 30-х — в 40-е годы в одном с моей мамой карагандинском лагере жен изменников Родины. Это ей мама, стоя рядом на вечерней лагерной поверке и глядя на звездное небо, сказала: «Смотри, какая красота». А Маня на это маме ответила: «Ты что, сумасшедшая, какая тут может быть красота». Часто и потом Маня говорила маме: «Вот сумасшедшая, занимается детскими забавами». Это говорилось, когда мама целыми вечерами рисовала нам разные плакаты и шаржи и шила костюмы для наших домашних игр и спектаклей. А мама это очень любила.
И пока мы отсутствовали, Алеша перекантовал к нам все, что настряпали Циля и Маня. Так что свадьба, несмотря на то что Андрей оробел перед собственными детьми, получилась, и даже с шампанским. Из гостей были только Циля, Маня и Наташа, да наша с мамой семья — Таня, Алеша и Ефрем, теперь включающая (уже официально) и Андрея. Не помню, был ли Андрей Твердохлебов. Вспоминали многолюдье свадьбы Тани и Ремы, когда в доме было более 50 человек и неимоверно большую, в четверть обеденного стола коробку шоколада, которую тогда принес Булат.
А вечером мы с Андреем уехали в Киев и, хотя поездка была вызвана необходимостью встретиться с Виктором Некрасовым, она стала для нас вроде как свадебным путешествием. В гостинице Андрей предъявил той же самой дежурной наши паспорта со свежими, накануне поставленными штампами о браке. Она смущенно поздравила нас и пустила переночевать в одной комнате. В доме у Некрасова мы познакомились со Славой Глузманом. Вечером он провожал нас на вокзал, вообще как-то сразу понравился, даже больше — сразу обоим пришелся по душе. Но мы тогда еще ничего не знали о его подвиге — заочной психиатрической экспертизе Петра Григорьевича Григоренко.
После 10 января разрешили въезжать в мой кооператив, и 14 января совершился переезд, хотя в доме не было газа и телефона. Грузчиков не нанимали, помогать в переезде пришли друзья. Еще не были пущены лифты, и «богатырь еврейского народа» Володя Гершович втащил на себе на 8-й этаж холодильник. И было очень весело работать. Андрею очень нравилось трудиться в этой компании. Потом поужинали, что-то выпили и, оставив Таню и Ефрема на новом месте, поехали всей компанией на электричке в город. Новогиреево, где был мой кооператив, тогда воспринималось как пригород.
На вокзале нас встретил кто-то из друзей и сказал, что в Москве было несколько обысков. И опять этот всегдашний контрапункт нашего бытия — только что радость от новоселья и сразу столкновение с диссидентской повседневностью — если были обыски, значит, жди арестов. Январь стал месяцем арестов в Москве и на Украине.
После переезда ребят в доме стало несколько просторней, у каждого появилось постоянное место для сна и для работы. Однако людей, в течение дня проходящих через наш дом, становилось все больше и больше, и делом мы с Андреем фактически могли заниматься только ночью. И в маминой, и в моей жизни возникло еще одно осложнение. Со времени, как мама получила эту квартиру на ул. Чкалова, у нас все годы была приходящая домашняя работница Елена Ивановна — бывшая санитарка 20-й детской больницы. Обычно она приходила два раза в неделю, но если возникала необходимость, например, заболевала мама, то и чаще. Я была избавлена от стирки, от уборки и закупки части продовольствия. Но вскоре после нашего с Андреем официального бракосочетания Елена Ивановна сказала маме, что больше не будет приходить, потому что ее вызывали в КГБ и предложили работать осведомителем, наблюдающим за нашим домом. Она отказалась, но продолжать у нас работать боится.
Почти одновременно начались осложнения у меня в училище. Директор, с которым у меня были прекрасные отношения, несколько смущенно спросил, не хочу ли я в связи с замужеством отказаться от должности заведующего практикой, на которой я фактически организовывала всю профессиональную подготовку учащихся. Я сказала, что не хочу, но если от него это требуют, то могу пойти лично ему навстречу, взяв большую педагогическую нагрузку, чтобы таким образом компенсировать потерю в зарплате. Но он сказал, что не сможет мне ее дать. Это было совсем странно. Мы всегда старались в предпенсионный период дать такую нагрузку преподавателям, чтобы у них получалась максимальная пенсия. Это было во всех учебных заведениях негласным этическим правилом. И тогда я сказала, что предпочитаю воспользоваться своим правом инвалида войны и уйти на пенсию,[15] доведя свой выпускной курс до госэкзаменов в мае. А стажа, и общего, и врачебного, и преподавательского, у меня было более чем достаточно. Своим решением я несказанно его обрадовала, и он так проникновенно меня благодарил, что я поняла, как нелегко ему достался этот разговор со мной.
Андрей был обрадован моим решением. Но мама, воспитанная в традициях семьи, где все женщины, начиная с поколения моей бабушки, были профессионалами и работали до преклонного возраста, была недовольна и считала, что лучше бы я продолжала работать.
Приближались школьные мартовские каникулы, и мы решили ехать в Среднюю Азию: во-первых, посмотреть, а во-вторых (и второе определяло и регион, и маршрут), познакомиться с семьей недавно осужденного молодого человека из Душанбе Анатолия Назарова. Осужден он был за то, что, записав с радио «Размышления» Сахарова, послал по почте пленку своей подруге в другой город. Случай, доказывающий интерес к подобным радиопередачам не только в столичных городах, но и в провинции и подтверждающий широкую, почти тотальную перлюстрацию всех почтовых отправлений. Лететь собирались вчетвером. Андрей опять надеялся, что у мальчиков сложатся отношения и само путешествие привлечет Диму. Но Дима ехать отказался, как считал Андрей, под влиянием сестер.
12
12 Андрей в «Воспоминаниях» неверно указывает другое время знакомства с Монгайтами.
13
13 Цецилия Ефимовна Дмитриева, в течение ряда лет зав. редакцией журнала «Знамя».
14
14 Мария Ефимовна Разумовская, бывшая узница ГУЛАГа (ЧСИР — член семьи изменника родины) в какие-то годы работала машинисткой тоже в журнале «Знамя».
15
15 Женщины — инвалиды войны имели право уйти на пенсию в 50 лет, а мне по паспорту исполнялось 50 в феврале 1972 года.