Жасмин и флердоранж

Где-нибудь еще.

Смыть, смыть детским мылом с его наивным ромашковым запахом — и забыть вместе с табачным привкусом на губах, вместе с примешавшейся к воздуху душной ноткой дыма. Вычистить зубы и язык. Сесть за отчет, пока не вернулись гости.

Море действительно очень близко — но из дома его не слышно и не видно, мешает небольшой перелесок по берегам ручья, пробивающегося через песчаные дюны к тому же морю. Вода теплая — по здешним меркам непривычно теплая: +24, о чем, как о великом событии, проинформировала гостей пани Ванда. Не каждый год такое бывает даже и в августе. Вы просто обязаны искупаться. Не объяснять же, что для нас это событие с совершенно противоположным смыслом: какое холодное море!

Зато оно чистое. Чистое и замечательно пустое. На горизонте видны корабли, но ни звука, кроме шелеста волн и скрежета чаек, не доносится. Мелкий светлый песок без следов ног или шин, только водоросли, мореные деревяшки, раковины и прочие дары моря. Если вооружиться ситом и тщательно просеивать его, можно намыть мелкого, как гречневая крупа, янтаря. Можно попросту окунуться, обнаружить, что вода прохладная, но теплее, чем хочется, встать по пояс в этой непрозрачной, тяжелой серо-зеленоватой солоно пахнущей воде.

— А сколько лет твоей бабушке?

— Девяносто один, — усмехается Кейс. — Отцу и матери по шестьдесят. Камиле тридцать пять. Что тебя еще интересует?

— Чем они занимаются?

— Бабушка была женой профессора. Мама — жена профессора. Отец сейчас преподает, а раньше практиковал, он хирург-офтальмолог. Камила — обозреватель, пишет в журналы и на парфюмерные сайты. — Супруга выбирается из воды, с отвращением стряхивает с ног паутинку вырванных прибоем водорослей, стоит у края полотенца и смотрит за горизонт, в сторону, противоположную морю.

Если опуститься на песок, поймать ее под коленки, запереть в кольцо, прижаться щекой к бедру, скользнуть губами вверх по солоноватой коже, напороться на совершенно лишнюю сейчас тонкую ткань купальника — то получишь по уху:

— Неуемный озабоченный тип!

— Я тебя люблю. Я тебя хочу. Всегда. Что здесь такого ужасного? Тем более что твоя бабушка поставила перед нами план. Нужно выполнять.

— Ну вот еще! Никакого плана. Пусть даже не надеются. У меня работа… и не вздумай напоминать мне про Паулу. У нее-то целый штат…

— А дело только в штате?

— Нет. — Кейс опускается на колени, поворачивается спиной, лицом к морю. Ей всегда так удобнее разговаривать, не лицом к лицу, а отвернувшись. — Я боюсь…

Худые острые плечи вздрагивают, покрываются мурашками. Пошутил, называется. Трогать ее сейчас нельзя, но нужно ощущаться рядом — присутствием, голосом.

— Есть причины?

— Не знаю… я хотела один раз. В Бостоне. Я все делала правильно! Я… даже кофе не пила! И… — придушенный всхлип. — Мне даже ничего внятного не сказали… «бывает».

Да, понятно. Когда подводит, предает тело — это страшно. Ты в нем просто живешь и не думаешь, а потом в самый неподходящий момент оно заявляет о себе, как-нибудь по-подлому, и ты не понимаешь, за что, почему, что было не так. И земля уплывает из-под ног, не можешь никому и ничему доверять. Больше не можешь хотеть и надеяться, потому что потом будет вдвойне тошно, стыдно и противно. Как будто на обманутом всегда есть вина — вина наивности, ожидания, надежды.

— А что… отец ребенка?

— Мы работали вместе в Бюро. Он мне… он мне сказал, вот до сих пор помню — «Жалко, конечно — но куда нам торопиться-то?». И все.

— Господи, ну что за идиот… — Господи, ну почему мне хочется раскатывать асфальтовым катком всех, кто ее обижал, не ценил, не заботился?..

Минус еще одна заноза: упрямые всхлипы все-таки прорываются слезами.

Вот теперь плачущую навзрыд невесомую фигурку можно развернуть, взять на руки, прижать к себе. Без серьезных слов, говоря все, что на ум придет. Мы со всем разберемся. Спросим нормального врача. Все будет, как ты хочешь. Нет — так нет, придется твоей бабушке ходить обиженной. Все будет хорошо, потому что я с тобой. Все будет хорошо, потому что я тебя люблю.

Поговорим — всерьез поговорим — потом, много позже, когда она сама захочет.

Подслушивать, разумеется, нехорошо. Но очень информативно. Так что если отец устроил засаду на гостя на веранде, можно расположиться с книгой на соседней. Стенка тонкая, вокруг тишина, слух хороший — а результаты засады очень, очень интересны.

Вечер ветреный. Сдуло всех комаров, фонарь на своем столбе раскачивается напропалую, с моря тянет подвяливающимися водорослями, солью и водой — вечерней, прогретой солнцем, и другой, холодной, поднятой волнением с самого дна, от песка, который никогда не прогревается по-настоящему. Два слоя водного запаха не смешиваются, не выравниваются, а так и ползут друг над другом отдельными широкими лентами, так же вплывают на веранду. Поверни голову влево — и чувствуешь придонную холодную тяжесть, манящую, увлекающую за собой на дно. Чуть передвинься на кушетке — и вот уже веет самим летом, теплой пеной, нагретыми брызгами, высыхающей в воздухе солью, сладостью, тлением…

Между ужином и полуночью — самое время сидеть на веранде, и под крышей, и на остывающем в темноте воздухе, и у моря, и в доме, — пить горячий чай со свежей, только что с огорода, мятой и прошлогодним липовым медом. Все кажется ярким, немного игрушечным, близким и простым, но при этом емким, неслучайным. Осмысленным, словно на лубочных картинках. Даже редкие устоявшие перед ветром комары, атакующие голые ноги, превращаются в необходимую деталь.

Вот и шаги. Сначала по дому, в направлении веранды. Потом по веранде в сторону двора. Потом по двору — гораздо менее целеустремленные. Гость знакомится с правой половиной сада. Принюхивается, прогуливается, привыкает. Проходит вдоль веранды, где сидит Камила, поднимает голову, вежливо кивает — «Добрый вечер!», — получает в ответ улыбку и взмах рукой, проходит далее. Точнее, проплывает вдоль ограды его полупрозрачная макушка. Камила мысленно дорисовывает над плечом полотно лопаты. Необходимая деталь, учитывая, что за час перед ужином, вернувшись с моря, этот деятель все-таки починил гаражные ворота.

А вот на обратном пути наш дорогой ремонтный комбайн попадется к отцу в руки, и это неизбежно. Так и есть:

— Вы играете в шахматы.

— Да.

— Не окажете ли мне любезность?

— С удовольствием.

Болтать они, конечно, не будут — отец всегда играет молча. Но порой говорит что-нибудь интересное, правда, не каждый раз. Зависит от уровня противника. Камиле редко доставалось что-то кроме констатации факта существования пресловутой женской логики, проявляющейся в расстановке фигур на доске из соображений эстетики и архитектурной гармонии. В общем-то, примерно так дело и обстояло. В логику возможностей фигур, ходов и принципов у Камилы все время примешивались совершенно недоступные отцу соображения — фактура дерева или кости, игра оттенков черного и желтого, погода, настроение, интуиция…

Когда она стала достаточно взрослой, чтобы соглашаться с приоритетом правил, игра — даже с отцом — утратила последнюю привлекательность. Так золотой октябрь сменяется унылым, тусклым и промозглым ноябрем, оставляя только под глазными яблоками память о чистоте, сиянии, прозрачной прохладе и рыжих, красных, алых, пурпурных листьях в голубом небе.

Игроки молчат. Минуты каплют мятой и медом — прохладные, вязкие, с хрупкими кристалликами в глубине струи… спать. Прихлопнуть порочное любопытство, заставить себя подняться с кушетки и пойти наверх, распахнуть окно, лечь, завернуться в два слоя в одеяло. Мечта убаюкивает и поглощает сама себя — надо, надо, но совершенно нет сил, но не спать же на веранде, тут даже теплого пледа нет, да и спать в одежде…

Значит, встать и полубессознательным киселем проползти через соседнюю веранду? Нет уж. Пусть сначала разойдутся.

Здешние августовские вечера не очень-то похожи на летние; впрочем, это и хорошо. «Не жарко» — блаженное состояние организма. Одного его достаточно, чтобы уровень эндорфинов в крови рос обратно пропорционально падению температуры. Но в определенный момент понимаешь, что нужно надеть свитер и снять блаженную дурацкую улыбку.