Страница 8 из 14
— Ты говоришь, что сперва дрались начальники; сперва вѣдь и взятки брали начальники…
— А теперь чай не берутъ?!
— Зачѣмъ же вы ходите судиться, зачѣмъ бабъ не останавливаете?
— Что дѣлать, другъ! И сами знаемъ что не слѣдуетъ, а все идешь на судъ!
Послѣ обѣда я опять сошелся въ саду съ тѣмъ же старикомъ; сперва разговорились о погодѣ, а такъ о примѣтахъ: какъ узнать, какое лѣто будетъ.
— Ну, журавль пролетитъ, а гусь послѣ, Господь лѣто хорошее дастъ. Встрѣтишь — гусь пролетитъ: слава тебѣ, Господи, дождались лѣта!.. Да теперь и примѣтъ-то не разберешь!
— Отчего же?
— А кто ее знаетъ! А можетъ и теперь найдутся мудрые люди, и теперь чай всякую тебѣ вещь разсудятъ! Вотъ я тебѣ притчу скажу. Еще до ноева потопленія жилъ царь Соломонъ премудрый; былъ этотъ Соломонъ премудрый еще въ молодыхъ лѣтахъ и не взлюбилъ его отецъ-родитель; и какихъ, какихъ онъ ему задачъ не задавалъ; а у Соломона на всякую задачу — отгадка была. Разъ отецъ задалъ ему такую задачу: «пріѣзжай ты ко мнѣ: ни на дворъ, ни на улицу, ни пѣшкомъ, ни на жереби, ни на ослѣ; ни одѣтъ, ни нагъ, ни сытъ, ни голоденъ!» Что жь сдѣлалъ Соломонъ премудрый? Снялъ рубашку, окутался неводомъ, взялъ въ руку калачъ, сѣлъ верхомъ на козла, пріѣхалъ къ отцову двору, отворилъ ворота да и сталъ въ воротахъ: переднія ноги у козла на дворѣ, заднія на улицѣ; и выходитъ ни на дворѣ, ни на улицѣ; да самъ калачъ жуетъ: ни сытъ, ни голоденъ! Что и толковать: человѣкъ былъ дошлый, до всего доходилъ! Въ нынѣшнія времена, какой и хорошій человѣкъ, да дѣть не куда! Вотъ Петръ царь, первый императоръ, до всего доходилъ, а до одного не дошелъ: лаптя сплесть не умѣлъ, что у насъ каждый мужикъ, мальчишка — сдѣлаетъ!
— До чего же Петръ царь доходилъ?
— До всего доходилъ.
— До чего же?
— Планиду зналъ!
— Какую планиду?
— Видишь ты: я тебѣ говорилъ, что онъ страшный воитель былъ… Нашелъ на Петра царя Мазепа, Литва съ сильною войною…
— Мазепа — это такой?
— А Мазепа съ той стороны, съ литовской… Сошлись Царь Петръ съ Мазепой подъ Плотавой…
— Плотава — городъ какой?
— Не знаю, Плотава, да и Плотава. У Литвы — Мазепа, а у царя Петра былъ дѣдушка Суворовъ… Только въ старыя времена война не такая была, воевали не по нонѣшнему; какъ сойдутся, окопаются окопомъ, да и воюютъ кряжами…
— Какъ кряжами?
— Привяжутъ кряжъ, пень какой, привяжутъ на веревку, и повѣсятъ на окопъ; какъ кто полѣзетъ на окопъ, веревку подрѣжутъ, кряжемъ того и убьетъ.
— И царь Петръ такъ воевалъ?
— Тоже такъ воевалъ… Вотъ сошлись двѣ рати, окопами окопались, стоятъ. Только Петръ царь и говоритъ дѣдушкѣ Суворову: «Пойду, дѣдушка Суворовъ, я на литовскій окопъ!» — не пущу! говорятъ дѣдушка Суворовъ. — «Пусти», опять говоритъ царь Петръ. — Не пущу, опять-таки ему дѣдушка Суворовъ. — «Тебѣ говорятъ: пусти!..» — Не пущу! — «Посмотри, говоритъ царь, посмотри на небо.» — Ничего на небѣ нѣтъ! — «Стань же ты мнѣ, дѣдушка Суворовъ, на правую ножку!» — Сталъ дѣдушка на правую царю ножку. — «Глянь, говоритъ царь, глянь на небо!» — Глянулъ тотъ на небо и видитъ: сила небесная надъ царемъ, сила несмѣтная! Ангелы небесные… крылья у нихъ, аки колесница (?)!.. И никто ихъ не видалъ, только про нихъ въ апокалипсисѣ сказано; только одинъ царь Петръ ихъ и зрѣлъ: планиду звалъ… Какъ увидалъ дѣдушха Суворовъ ту силу небесную, — «ну, говорятъ, теперь пущу: иди!» — ну, и одолѣлъ царь Петръ литву тое.
Орелъ, 20 апрѣля.
На пристани я нашелъ стараго бурлака, который уже нѣсколько лѣтъ не ходитъ на баркахъ; а съ молоду онъ хаживалъ и до Нижняго. Сталъ я у него разспрашивать про Петра перваго.
— Петру царю, первому императору, не дойти никакъ до Грознаго царя до Ивана, но еще на Москвѣ царилъ, когда еще я самаго Питера не было.
— Чѣмъ же Грозный лучше Петра?
— Грозный во всякомъ дѣлѣ толкъ разсуждалъ; а Петръ на кого разсердился — голову долой и вся не долга!
— Здѣсь въ Орлѣ я про Грознаго не слыхалъ…
— Отъ кого здѣсь услыхать-то?! Вотъ я хаживалъ на баркахъ, такъ тамъ чего не узнаешь!
— Что же ты про Грознаго слыхалъ?
— Разсудительный царь былъ, простой человѣкъ былъ, всякую вину разсудятъ, да по мѣрѣ вины и накажетъ; а коль разсудитъ — вины нѣтъ, ну и ничего. Подъ Коломной слышалъ я, мнѣ сказывали, а я тебѣ скажу вотъ что: любилъ царь Грозный на охоту ѣздить, за всякою птицею, за всякимъ звѣремъ. Ѣздятъ онъ, ѣздитъ, уморится и заѣдетъ въ простому мужику отдохнуть въ простую избу. Пріѣдетъ въ избу, сядетъ въ передній уголъ, покушаетъ чѣмъ Богъ пошлетъ; а хозяевамъ прикажетъ царь: безпремѣнно всякому свое дѣло дѣлать. «Я, скажетъ| не хочу никому мѣшать». — Пріѣзжаетъ онъ намъ-то разъ къ мужику отдохнуть, сѣдъ за столъ, сталъ кушать. А у мужика былъ сынишка дѣть двухъ, а то я того не было… да такой мальчишка шустрой былъ… Бѣгалъ онъ по лавкѣ, бѣгалъ, подбѣжалъ въ царю, да какъ хвать царя за бороду, тогда царя еще бороду носилъ. Какъ прогнѣвится царь!.. «Сказнить ему голову!» кричитъ царь. Приходитъ хозяинъ, отецъ того мальчонки. — «Прикажя слово сказать!» — Коли умное скажешь — говори, кричитъ Грозный, а глупое скажешь — я тебѣ голову сказню! — «Зачѣмъ глупое говорить, царю надо умное говоритъ! Безъ вины ты хочешь моему сынишкѣ голову сказнить!» — Какъ безъ вины? Онъ меня за бороду схватилъ! «Это онъ сдѣлалъ по своей несмышленности, для того, но онъ еще въ младомъ возрастѣ. А вели ты, царь, принести чашу золота, а я нагребу чашу жару изъ печи; коли онъ хватится за золото, значитъ онъ въ разумѣ, сказни его; а кали хватится за жаръ, то онъ хватилъ тебя за бороду отъ своей несмышленности…» Хорошо! говоритъ царь. Принесли царскіе слуги чашу золота, а мужикъ нагребъ изъ печи жару — угольевъ; поставили чаши на лавку, подвели младенца, тотъ и хватается за жаръ. — «Вотъ видишь, царь», говорятъ мужикъ. — Вижу! говоритъ царь; спасибо, что ты меня отъ грѣха избавилъ; за это твоего сына пожалую. — Взялъ Грозный царь съ собой мужицкаго сына, выростилъ его, а послѣ и въ большіе чины его предоставилъ [11].
Орелъ, 24 апрѣля.
Про теперешній Орелъ сказать много нечего: послѣ многихъ страшныхъ пожаровъ онъ поправляется очень не быстро; на всѣхъ улицахъ, даже самыхъ главныхъ, вы часто встрѣтите пустыри, обгорѣлые дома; днемъ увидитъ тоже на всѣхъ или почти на всѣхъ улицахъ фонарные столбы; ночью же городъ освѣщается фонаремъ, зажженнымъ у квартиры полиціймейстера; мнѣ говорили, что еще гдѣ-то есть два фонаря, но я ихъ не видалъ, а поэтому объ нихъ и говорить не могу. Страсть къ собакамъ и къ публичнымъ обѣдамъ, кажется, отличительная черта орловцевъ. Днемъ и ночью собаки стаями ходятъ рѣшительно по всѣмъ улицамъ; меня увѣряли, что здѣсь въ Орлѣ собаки не кусаются, хотя въ полицію приходили увѣрять въ противномъ; но все-таки какъ-то не совсѣмъ пріятно, когда на васъ кидаются десять-пятнадцать влюбленныхъ собакъ… Послѣ собакъ, орловцы очень любятъ публичные, торжественные обѣды: пріѣдетъ новый губернаторъ — ему обѣдъ; разстается начальникъ съ губерніей — ему обѣдъ; выберутъ старшину въ клубъ — ему обѣдъ; выгонятъ изъ старшинъ въ клубѣ — члены клуба и его чествуютъ обѣдомъ!
— Охотники у васъ до обѣдовъ, сказалъ я одному здѣшнему чиновнику:- всѣмъ даете обѣды.
— Мы даемъ только достойнымъ своимъ начальникамъ, отвѣчалъ чиновникъ.
— А выгнанному старшинѣ за что клубъ обѣдъ давалъ?
— Чтобъ поощрить теперешняго.
А должно замѣтить, что эти обѣды очень хороши: я знаю, что для такихъ обѣдовъ посылали на почтовыхъ изъ Орла въ Москву за однимъ теленкомъ.
Усохъ, Трубчевскаго уѣзда,
15 іюня 1861 г.
— Какъ пройдти въ Трубчевскъ? спросилъ я, выходя изъ Кокоревки, встрѣтившагося мнѣ мужика лѣтъ за пятьдесятъ.
— А ступай ты прямо на Острую Луку, а такъ выйдешь на Усохъ, а такъ и самъ Трубчевскъ тебѣ будетъ, ноньче рано еще придешь въ городъ.
11
Этотъ анекдотъ слышалъ я еще въ Рязанской губерніи, и не помню отъ кого въ Москвѣ. Авт.