Страница 3 из 14
Про Зельнина разсказываютъ, что онъ разъ зарѣзалъ женщину въ лѣсу ни за грошъ.
Шла черезъ лѣсъ беременная баба, на встрѣчу той бабѣ Зельнинъ разбойникъ.
— Здравствуй, баба! говоритъ Зельнинъ.
— Здравствуй, батюшка.
— Узнала ты, баба, меня?
— Нѣтъ, кормилецъ, не призвала.
— Я Зельнинъ!
Баба такъ и обмерла, да въ ноги.
— Батюшка! у меня ничего нѣтъ; возьми одежку, какая есть; отпусти, пожалуйста; не меня одну пустишь, — пустишь еще душу; душу, что у меня въ утробѣ: я беременна.
— Давно я искалъ беременной бабы.
— Да на что жь тебѣ, родимый, беременная баба? говоритъ, перепугавшись, та баба.
— А посмотрѣть, какъ младенецъ въ утробѣ своей матери сидитъ, какъ онъ такъ находится.,
— Батюшка! кормилецъ!…
— Да что толковать!
Хватилъ Зельнинъ бабу въ брюхо, пропоролъ животъ бабѣ, да и сталъ смотрѣть, какъ лежитъ младенецъ въ утробѣ своей матери, а на бѣду его, ѣхалъ обозъ, — ну, и застали молодца на дѣлѣ; скрутили руки назадъ, да и въ острогъ!…
Приходилъ народъ въ острогъ, спрашивалъ у Зельнина: «какъ младенецъ во чревѣ своей матери сидитъ? Какъ онъ такъ находится?»
— Вотъ такъ! скажетъ Зельнинъ, и скорчится: показываетъ, какъ младенецъ сидитъ; скорчится, засмѣется — и пойдутъ его корчи ломать, ломать самого Зельнина; и до самой смерти сидѣлъ Зельнинъ въ острогѣ, какъ помѣшанный. А и смерть его была не легкая: судъ присудилъ Зельнина повѣсить.
Когда сказали Зельнину, что судъ присудилъ, то онъ только засмѣялся, какъ будто это дѣло несбыточное.
— Ну, это еще посмотримъ, говоритъ Зелнинъ: — кто кого повѣситъ: или меня, Зельнина, палачъ Камчатниковъ, или я, Зельнинъ, того палача Камчатникова!
Въ то время палачомъ въ Орлѣ былъ орловскій мѣщанинъ Камчатниковъ. Услыхалъ Камчатниковъ про похвальбу Зельнина.
— Ну, говоритъ, посмотримъ! Богъ не выдастъ, говоритъ пословица, свинья не съѣстъ!
А зналъ Камчатниковъ, что Зельнину трехъ здоровыхъ мужиковъ на одну руку было мало… Зельнинъ силачемъ во всему городу слылъ.
Пришло время Зельнину расплачиваться за свои тяжкіе грѣхи; сперва повели его въ церковь, исповѣдали, причастили святыхъ таинъ; послѣ дали въ руки толстую желтаго воску свѣчу и повели на висѣлицу его за большимъ карауломъ; какъ ни хвастался Зельнинъ своей силой, а пришло дѣло къ расправѣ, задрожалъ… пока дошелъ изъ церкви до висѣлицы, — всѣ руки воскомъ закапалъ. Пришли въ висѣлицѣ, взвели его на рундукъ, который былъ поставленъ спереди висѣлицы… а народу собралось весь городъ: самъ воевода пріѣхалъ смотрѣть, какъ палачъ Камчатниковъ будетъ съ Зельнинымъ поступать.
Когда взвели Зельнина на рундукъ, Камчатниковъ, же трогая еще Зельнина, закричалъ громкимъ голосомъ:
— Господинъ воевода! прикажи мнѣ надъ нимъ свою волю взять!
— Когда онъ тебѣ даденъ въ руки, отвѣчалъ воевода:- то воля твоя съ нимъ, какъ хочешь!
Тогда Камчатниковъ вынулъ изъ кармана припасенную веревочку, связалъ Зельнину руки, ладонь къ ладони, пальцы къ пальцамъ, и перевязалъ ему пальцы по парно, потомъ надѣлъ ему на голову шнурокъ, а послѣ петлю и толкнулъ это съ рундука. Зельнинъ рванулся всей силой, — думалъ веревку перервать. Тогда былъ законъ такой: кто съ висѣлицы сорвется, тому все прощалось. Но какъ Зельнинъ ни силенъ быхъ, веревки все-таки не оборвалъ; палачъ Камчатниковъ за похвальбу на него сердитъ былъ и веревку припасъ крѣпкую; такъ и кончился Зельнинъ.
Убійство матери, съ единственною цѣлію видѣть ребенка во чревѣ, приписываютъ многимъ; подобное преступленіе должно быть было сдѣлано давно и такъ поразило всѣхъ, что его приписываютъ многимъ злодѣямъ-разбойникамъ.
Орелъ, 4-ю апрѣля.
Лѣтъ около ста тому назадъ, жилъ купецъ Никита Ивановичъ Давыдовъ; на дочери этого Давыдова былъ женатъ Медвѣдевъ, а у Медвѣдева въ домѣ жилъ самъ воевода; стало быть Давыдовъ былъ въ силѣ. Нанялъ онъ у купца Олябьева харчевню, въ которой самъ Олябьевъ калачи пекъ.
Приходитъ Давыдовъ рано по утру въ харчевню; Олябьевъ подрѣзалъ калачи ножомъ, хотѣлъ въ печь сажать; Давыдовъ сталъ Олябьева гнать изъ харчевни.
— Дай, говоритъ Олябьевъ:- калачи спеку, тогда сей же часъ и выйду изъ харчевни.
— Ступай, кричитъ Давыдовъ: — ступай сейчасъ!
Давыдовъ сильно на воеводу надѣялся.
Слово за слово, дошло дѣло до драки; у Олябьева на бѣду былъ ножикъ, которымъ онъ калачи подрѣзалъ, и пырнулъ онъ тѣмъ ножомъ Давыдова въ животъ.
Давыдовъ бросился изъ харчевни въ тайную канцелярію къ воеводѣ; только добѣжалъ до половины дороги — упалъ; изъ окна увидала лекарка, схватила иголку и зашила Давыдову животъ; тотъ сперва пошелъ все-таки въ тайную канцелярію, показалъ воеводѣ раны и тогда уже отправился домой пѣшкомъ, а къ вечеру умеръ.
Олябьева взяли подъ караулъ.
Бургомистромъ тогда былъ Степанъ Степановичъ Кузнецовъ; человѣкъ онъ былъ великій; любилъ честь, чтобы всѣ его боялись и кланялись; когда что говоритъ, чтобы всѣ его слушали. Въ несчастію Олябьева, Кузнецовъ дослуживалъ срокъ, и на слѣдующихъ выборахъ онъ зналъ, что его не выберутъ. Народъ сталъ Кузнецову смѣяться: «вотъ ты бургомистръ, а Олябьева дѣла не могъ кончить, да и не кончишь. Не твоего ума это дѣло!…» и эти слова показались Кузнецову за великую обиду. Не долго думалъ онъ, приказалъ привести на площадь Олябьева, кликнулъ палача Ивана, онъ же Голованъ-Волокитинъ-Кореневъ, и сталъ Олябьевымъ разыскивать. Пытки тогда были разныя: какого обливали на морозѣ холодною водою, иныхъ сѣкли и перекресткахъ плетьми, инымъ крячили головы, инымъ хомутъ надѣвали; и какъ добьются правды, тогда станутъ по винѣ наказывать: кнутомъ бить, да ноздри рвать, а то и совсѣмъ повѣсятъ… сталъ Кореневъ разыскивать Олябьевымъ: надѣли на него хомутъ; Олябьевъ закричалъ благимъ матомъ… разнеслось по улицамъ: «Кузнецовъ разыскиваетъ Олябьевымъ.» Одни побѣжали смотрѣть на казнь, другіе бросились къ Степану Окулову. Степанъ Окуловъ по всему Орлу за перваго силача слылъ, да и работники у него были подобраны молодецъ въ молодцу — ребята удалые… Прибѣжалъ народъ къ Окулову, кричитъ:
— Кузнецовъ на площади Олябьевымъ разыскиваетъ! Олябьевъ кричитъ не своимъ голосомъ, жалостнымъ голосомъ!
Какъ Окуловъ вскочитъ, крикнетъ своихъ работниковъ, сейчасъ прибѣжало человѣкъ 18 работниковъ, ухватили дубье, рогачи да на площадь — Олябьева отбивать. Окулову очень жалко стало Олябьева: у Окулова сердце было очень жалостивое. А тѣмъ временемъ прибѣжали на площадь къ Кузнецову сосѣди Окулова.
— Убѣгай куда, кричатъ ему:- бѣжитъ вонъ самъ Степанъ Окуловъ съ товарищами!
Бургомистръ Кузнецовъ зналъ ухватку Степана Окулова, узналъ, что тутъ придется многимъ пить смертную чашу, не сталъ дожидаться Окулова, и побѣжалъ чрезъ рѣку Оку въ бродъ, а на ту пору былъ поводокъ; прібѣжалъ онъ на дворъ къ Ивану Пастухову, да такъ и спрятался… Увидѣлъ народъ, что бургомистръ убѣжалъ и народъ разсыпался во всѣ стороны. Палачъ Кореневъ видитъ — дѣло плохо! Самъ бѣжитъ… на площади остался одинъ Олябьевъ въ хомутѣ, безъ всякаго движенія: какъ хомутъ ему надѣли, такъ руки и вывихнулись — лопатки назадъ, такъ до смерти и ходилъ…
— Гдѣ бургомистръ? крикнулъ Окуловъ Степанъ, прибѣжавъ съ своими товарищами на площадь.
Только никто ему не отвѣтилъ: на площади народу не было, а Олябьевъ только стоналъ, а отвѣчать не могъ.
— Отыскать Кузнецова!
Товарищи Окулова бросились за Кузнецовымъ, отыскивая по всему городу, но отыскать не могли, а привели только одного палача Коренева.
— Гдѣ бургомистръ? спросилъ его Окуловъ, весь дрожа отъ ярости, замахиваясь на него дубовымъ рогачомъ.
— Не знаю, едва проговорилъ палачъ отъ страху.
Онъ думалъ, что тутъ его смертный часъ насталъ.
— Снять съ Олябьева хомутъ, сказалъ Окуловъ своимъ товарищамъ: — надо высвободить его.
Какъ ни старались товарищи, какъ ни хлопоталъ самъ Окуловъ, все-тали хомута снять не могъ: станутъ снимать, Олябьевъ закричитъ, у тѣхъ и руки опустятся.
— Снимай ты! приказалъ тогда Степанъ Кореневу-палачу.