Страница 2 из 2
Ражий парень расталкивает пассажиров. Он не пробивает путь боком, не говорит «извините, простите», а ломает человеческую тесноту широкой грудью. Я представляю, как в лесу он застрял бы меж сосен. Сосны приходят мне в голову потому, что лицо у ражего цвета и вида сосновой коры. Я смотрю в маленькие глаза нахала, посаженные тесно, к самой переносице: они в красных прожилках и слезятся.
Кулак ражего пахнет вялеными чебаками. Я нюхаю кулак, а смотрю в красные глаза. Пассажиры молчат. «Зло заразительно, как грипп, — говорит мой философ. — Наказывать, обязательно наказывать».
Кулак ражего медленно разжимается, и я вижу, как на сгибах ладони, словно в протоках, скопился грязный подвижный пот. Другая ладонь появляется не сразу: ражий отдает кому-то бутылку с пивом.
— Ну, подружка, мне самому достать твой проездной? — Харя наклоняется. — Слышь, а ты девочка ничего! Штраф и пиво — с меня. Столкуемся?
— Иди с шофером столкуйся, — отвечаю я.
— Ах!.. — по-бабьи вскрикивает ражий и выпрямляется, как от удара.
— Тебе следовало бы доверять мне, — говорю я, ногтями вцепившись в сиденье и в сумочку. — Слышал про философа Махлеева? Умнейший человек. Он знает всё про автобусные билеты. И о твоем будущем знает. Мы сегодня говорили о тебе.
— Н-ну ты, лиса бур-рая! — рычит ражий. Он медленно тянет ко мне руки, кажется, размышляя, куда бы их применить. Наверное, он тупой, и мучительно сочиняет, как со мной расправиться. Вырабатывает сценарий.
Глядя в его красные глаза, я достаю из сумочки маленький, матово-черный и оттого с виду ненастоящий, какой-то игрушечный револьвер Р-92.
Мне нравится игрушечность, детскость оружия. В оружии уже заложен элемент недоверия. А в револьвере, похожем на детский, в руках девушки с добрым некрасивым лицом, содержится двойной запас недоверия. Прав Махлеев: где недоверие, там беда.
Ражий смеется. Короткий черный ствол упирается в его живот.
— Предупреждаю: не шучу, — говорю я. — Убью.
У револьвера нет затвора. Он — внезапное оружие, оружие гордых. Не важно, что в барабане Р-92 всего пять патронов. Мертвые патронов не считают.
Мокрая, солоноватая ладонь ражего залепляет мне рот. Вторая ладонь давит на грудь. Может быть, на моей груди ражий будет искать проездной билет. Не будет.
Я не отвожу полускрытый курок. Спусковой крючок идет туго, холодные ладони и пальцы потеют, рукоятка скользит. Выстрел в автобусе глохнет, вязнет. Ражий дергается. На лице его — удивление. Кажется, ражий удивляется не револьверу, не выстрелу, а перемене, происходящей в организме. Я понимаю: он не верит в то, что случилось. Не верит в выстрел и в смерть. Он умирает от недоверия.
Шофер, хлопнув дверью, покидает автобус. Двери салона закрыты, но десяток рук, как в фильме про живых мертвецов, раздвигают створки. Седой падает, на нем топчутся, раскрашивают серое пальто черно-коричневой грязью, украшают березовыми жухлыми листьями. Я стреляю в люк. Автобус пустеет, я перешагиваю седого, выскальзываю через створку, держу ее и подаю седому руку.
— Шофер подавил ваш дух, — говорю я. — Вы могли бы добиться правды, но вы предпочли унизиться.
Седой сидит на бордюре спиной к дороге, перед ним — поле, окраина микрорайонов. По стерне, оскальзываясь и увязая во влажной комковатой земле, бегут бывшие пассажиры, женщины взмахивают руками. Мне на ум приходит ночная кухня, электрический свет и разбегающиеся тараканы.
— Сумасшедшая, — шепчет седой.
— Нет-нет, — отвечаю ему. — Вы — ничтожества. Соглашатели. Оппортунисты. Коллаборационисты. Вы предаете самих себя. Вы типовые. В вас размножился шофер.
Я останавливаю такси и помогаю седому подняться. Усаживаю его в машину, даю таксисту денег. Седой кряхтит и кусает губу: может, трусливые паникеры сломали ему ребро или отдавили почки. Неприятно быть раздавленным ничтожествами.
Потом я останавливаю машину себе.
Я еду и думаю, что люди приучены к унижению и не готовы к доверию. Значит, надо людей подготовить. Мой философ и я — мы подготовим. Мы не станем ждать, не станем надеяться. Надежда — горькая страсть униженных. Мы будем появляться в разных местах. Давать образец и подготавливать.
Из уст в уста пойдут слухи. Мы прославимся. Но мы сделаем так, чтобы люди не рассчитывали на нас, а действовали сами. Люди должны осознать себя.
Нас начнут искать. Специально обученные сыщики будут наступать нам на пятки. Доверие будет преследоваться. Про нас скажут, что мы замешаны в доверии.
— Здравствуй, философ Махлеев, — говорю я — и почему-то плачу.
Я просыпаюсь.
Я часто плачу во сне.
Как можно плакать во сне?
На мокрой васильковой подушке, под просолившейся щекой, лежит в прозрачной пластиковой корке проездной билет. Откуда он взялся? В автобусе я шарила в сумочке, в карманах куртки и джинсов, старательно обыскивала сама себя — пропал билет. Но он был, войдя в автобус, я послушно показала его кондукторше. «Упомнишь вас всех! — странно сказала кондукторша у конечной остановки. — Коли был, значит, есть. Не был, значит, врешь». И меня оштрафовал притаившийся на передней площадке старый, однорукий, похожий на разбитое молнией дерево, контролер. Он кричал торжествующе: «Ага!» — кричал так, чтобы мне было стыдно пассажиров, — и вытягивал единственную руку, загораживая выход. Изумленная, обиженная, я напрасно лепетала ему про потерянный проездной. Свирепый однорукий контролер!
Я сажусь на диване, откидываю с опухшего лица тяжелые волосы.
Мой милый Махлеев! Так ты сон? Ты мне приснился?
Я падаю лицом в васильковую подушку.
И уже не плачу, а рыдаю.
2005