Страница 20 из 92
Вечеромъ всѣ собрались въ хорошенькой «восточной» комнатѣ, всѣ, кромѣ Олкотта, бывшаго во второмъ этажѣ. Вдругъ Блаватская (ее перенесли сюда въ креслѣ) объявила:
— Хозяинъ сейчасъ былъ наверху, онъ прошелъ мимо Олкотта и положилъ ему что-то въ карманъ. Китли, ступайте наверхъ и приведите полковника!
Полковникъ явился.
— Видѣли вы сейчасъ Master'а? — спросила «madame».
Глазъ «стараго кота» сорвался съ мѣста и такъ и забѣгалъ.
— Я почувствовалъ его присутствіе и его прикосновеніе, — отвѣтилъ онъ.
— Съ какой стороны?
— Съ правой.
— Покажите все, что у васъ въ правомъ карманѣ. Вынимайте!
Олкоттъ началъ послушно и медленно, методически, исполнять приказаніе.
Вынулъ маленькій ключикъ, потомъ пуговку, потомъ спичечницу, зубочистку и, наконецъ, маленькую сложенную бумажку.
— Это что жъ такое? — воскликнула Блаватская.
— Не знаю, у меня бумажки не было! — самымъ невиннымъ, изумленнымъ тономъ сказалъ «старый котъ».
Блаватская схватила бумажку и торжественно объявила:
— The letter of the Master!.. такъ и есть! письмо «хозяина!»
Развернула, прочла. На бумажкѣ, «несомнѣннымъ» почеркомъ махатмы Моріа, было по-англійски начертано: «конечно я былъ тамъ; но кто можетъ открыть глаза нежелающему видѣть. М.»
Всѣ по очереди, съ трепетнымъ благоговѣніемъ брали бумажку, прочитывали написанное на ней и завистливо обращали ко мнѣ взоры. Увы, я дѣйствительно возбуждалъ во всѣхъ этихъ людяхъ невольную, непреоборимую зависть. Помилуйте! — стоило мнѣ явиться — и вотъ сразу же я не только удостоенъ посѣщеніемъ самого «хозяина», строгаго, недоступнаго, имени котораго даже нельзя произносить, но онъ и снова, изъ-за того, что я выражаю «легкомысленное невѣріе», безпокоитъ себя, дѣлаетъ второй разъ въ сутки свое «астральное» путешествіе изъ глубины Тибета въ торговый нѣмецкій городъ Эльберфельдъ, пишетъ глубокомысленную, весьма ловкую по своей неопредѣленности и двусмысленности записку и кладетъ ее, рядомъ съ пуговкой и зубочисткой, въ карманъ Олкотта!
Олкоттъ глядѣлъ на меня такимъ идіотомъ, Блаватская глядѣла на меня такъ невинно и въ то же время такъ торжественно, что я совсѣмъ растерялся. Къ тому же вѣдь сонъ мой или бредъ — былъ такъ ярокъ!
«Вѣрить» я не могъ, но весь чадъ этой одуряющей обстановки, при моемъ нервномъ и болѣзненномъ состояніи, ужь на меня подѣйствовалъ, я ужь начиналъ угорать и спрашивалъ себя: «а вдругъ я дѣйствительно его видѣлъ? вдругъ это дѣйствительно его записка?» Къ тому же вѣдь тутъ была она, эта старая, больная, мужественно страдавшая отъ глубокихъ недуговъ женщина, глядѣвшая прямо въ глаза смерти, и глядѣвшая прямо въ глаза мнѣ, какъ глядитъ человѣкъ съ самой чистой совѣстью, сознающій свою полную невинность и не боящійся никакихъ упрековъ.
Отъ этой ужасной и несчастной женщины исходило положительно какое-то магическое обаяніе, котораго не передашь словами и которое испытывали на себѣ столь многіе, самые спокойные, здоровые и разсудительные люди. Я былъ такъ увѣренъ въ себѣ — а вотъ она меня поколебала.
— Скажите, — спрашивала она, впиваясь въ меня своими мутно блестѣвшими глазами, — можете ли вы пойти подъ присягу, что у васъ былъ бредъ и что эта записка не написана «хозяиномъ?»
— Не знаю! — отвѣтилъ я. — Завтра утромъ я приду проститься съ вами. Мнѣ надо домой, я завтра уѣду.
XI
И я пришелъ на слѣдующее утро проститься съ нею. Меня провели въ очень большую и высокую комнату, служившую ей и кабинетомъ, и спальней. Хозяева всячески позаботились о ея комфортѣ и устроили ей достойную ея обстановку. Елена Петровна лежала на огромной кровати, вся распухшая, и стонала.
Взглянувъ на ея совершенно сѣрое лицо, въ которомъ читалось глубокое страданіе, я просто не узналъ «madame», вчера еще вечеромъ хоть и почти неподвижной въ креслѣ; но все же энергичной и, минутами, даже веселой.
— Боже мой, что такое съ вами? — спросилъ я.
— Чуть не померла ночью, голубчикъ! — простонала она, — къ самому сердцу подкатило, и вотъ — смотрите!
Она съ усиліемъ высвободила изъ-подъ одѣяла руку. Это была не рука, а какое-то несгибавшееся, толстѣйшее бревно.
— Что жъ докторъ?
Она презрительно усмѣхнулась.
— Изъ Англіи даже одинъ ѣдетъ, завтра или послѣ завтра пріѣдетъ… Да ужь что тутъ!.. помирать такъ помирать — всѣ тамъ будемъ… какое тутъ, милый человѣкъ, докторъ! — захочетъ «хозяинъ», такъ я сразу встану, вѣдь это ужь бывало, а не захочетъ — кто жъ мнѣ поможетъ!
Мнѣ стало неловко, тяжко и жалко ее до послѣдней степени.
— Что жъ, вы ѣдете? сегодня? — спрашивала она.
— Да, нужно.
— Не уѣзжайте! — вдругъ шепнула она какимъ-то особеннымъ голосомъ. — Неужто не можете вы пробыть со мною дня три-четыре?.. Пожалѣйте меня немного!..
Голосъ ея прервался, изъ глазъ брызнули слезы.
— Вѣдь я одна, — сквозь видимо подступавшія къ ея горлу рыданія говорила она потомъ, — всѣ они — чужіе, чужіе!.. ухаживаютъ за мной, носятся со мною, а мнѣ тошно глядѣть на нихъ, — бить ихъ, плевать на нихъ хочется! Противны они мнѣ всѣ… чужіе! Только вы — свой, родной, русскій! Другъ мой безцѣнный, дѣточка вы моя дорогая, не покидайте вы меня, старуху, въ такое время!.. коли помру — закройте вы мнѣ глаза русской родной рукою… Да и еще одно дѣло: я вѣдь кончила «Голубыя горы», послать надо Каткову, ну, а въ такомъ видѣ рукопись нельзя послать, я по-русски-то пишу не ахтительно, безъ исправленій, да и большихъ — нечего и думать… возьмите, Бога ради, да поправьте. Я и пошлю тогда. А послать скорѣе охъ какъ надо: денегъ у меня своихъ ни полушки, Общество выдаетъ мнѣ мало, а на чужой счетъ жить не очень-то пріятно… Сдѣлайте же божескую милость, истинно доброе дѣло… и на семъ и на томъ свѣтѣ не забуду вашей дружбы… Охъ, тяжко какъ!
Она застонала, и опять слезы выкатились изъ глазъ ея.
Нечего говорить, что она совсѣмъ меня растрогала и разстроила, что она меня въ конецъ побѣдила. Я сказалъ ей, что остаюсь на два, на три дня, даже на недѣлю если ей нужно, и готовъ сейчасъ же приступить къ чтенію ея «Голубыхъ горъ».
Нужно было видѣть, какъ она меня благодарила! Хотя очень скоро мнѣ и открылось, почему ей необходимо было задержать меня въ Эльберфельдѣ; но все же я думаю, что ея муки одиночества среди иноземцевъ и влеченіе ко мнѣ, какъ къ своему, русскому человѣку — были въ ней искренни. Если же она и тутъ только играла роль — то играла неподражаемо. Вѣрнѣе же, что она была искренна, и въ то же время играла роль — въ этой женщинѣ примирялось непримиримое!
Къ вечеру ей стало лучше, такъ что даже она облеклась въ свой черный балахонъ и помѣстилась въ креслѣ. Я получилъ возможность оглядѣться и составить себѣ понятіе о новыхъ, окружавшихъ меня, лицахъ. Пока ихъ было немного — только хозяева: Гебгардъ съ женою и сыномъ и Арундэли.
Незнаю — насколько Гебгардъ-отецъ былъ искренно увлеченъ теософіей, но держался онъ за нее крѣпко, такъ какъ она ему, человѣку, несомнѣнно страдавшему честолюбіемъ, давала нѣкоторое положеніе. Богатый фабрикантъ шелковыхъ и иныхъ матерій, онъ оказывался неудовлетвореннымъ той средой, къ которой принадлежалъ по рожденію и по своей дѣятельности. Ему хотѣлось играть роль среди иного, болѣе интеллигентнаго общества.
Блаватская давала ему эту возможность съ той минуты, какъ его домъ превратился во временную «главную квартиру» теософіи. Въ своей гостиной и столовой онъ съ нескрываемой, дѣтски нескрываемой радостью видѣлъ интересныхъ иностранцевъ и иностранокъ. Когда раздавался звонокъ къ обѣду, онъ, расфранченный и съ ленточкой персидскаго ордена въ петлицѣ, предлагалъ руку фрейлинѣ А. и открывалъ шествіе въ столовую. За обѣдомъ онъ считалъ своею обязанностью занимать гостей и разсказывалъ то по-нѣмецки, то на ломаномъ французскомъ языкѣ довольно пошлые анекдоты, ничуть не сомнѣваясь въ ихъ остроуміи.
Его жена, особа приличная и скромная, поразила меня (тогда это было для меня еще вновѣ) своимъ отношеніемъ къ «madame»: она цѣловала у нея руку и исполняла при ней всѣ обязанности горничной. «Madame», больная и раздражительная, иной разъ на нее даже покрикивала. Рудольфъ Гебгардъ мнѣ памятенъ тѣмъ, что былъ весьма искусный фокусникъ. Онъ купилъ у какого-то «профессора бѣлой и черной магіи» секреты и сдѣлалъ для насъ «темный» сеансъ, на которомъ весьма удачно и отчетливо подражалъ медіумическимъ явленіямъ.