Один Вкус

Будучи романтиком, Эндрю вынужден колебаться между идеализацией утраченного возлюбленного и ненавистью к нему, так что он прошел через свою фазу любви и ненависти, но теперь, судя по всему, вполне благополучно соединился с Эриком, от которого, как он говорит, он узнал больше об истинной любви, чем от кого бы то ни было еще. Надеюсь, что это ему подходит; он, кажется, по-настоящему счастливым.

Вторник, 4 февраля

Меня беспокоит здоровье Хьюстона [Хьюстона Смита]. Иногда мне кажется, что он проживет еще десять или двадцать лет, потом я беспокоюсь, что он не доживет до конца года. С тех пор как умерла Трейя, я всегда стараюсь говорить людям, какие чувства я к ним испытываю, до того, как их не станет, до того, как будет слишком поздно. У нас с Трейей была возможность это делать, но я видел, как бывало с теми, кто этого не делал.

Поразительно, что Хьюстон работал над вечной философией задолго до того, как большинство людей вообще о ней услышали. За годы до того, как это вошло в моду — межкультурные традиции мудрости, мировое религиозное наследие, восхваление духовного разнообразия и духовного единства, — Хьюстон уже делал свою работу.

Его тело теперь стало почти прозрачным, подобным тонкой, красивой просвечивающей ткани. В последний раз, когда я его видел, он был очень слабым и хрупким, но сияющим. В глубине души я подозреваю, что, если выключить свет, от него может исходить слабое свечение.

Дорогой Хьюстон!

Было чудесно повидаться с вами. Но когда в ответ на вопрос о здоровье вы сказали: «Твердыня разрушается», это оказало на меня глубокое воздействие, которое сохранилось и поныне. Мне хотелось написать и рассказать вам об этом.

Чем больше та Пустота пронизывает мое существо, тем больше в моей жизни воцаряется странный «двойной» тип осознания. С одной стороны, все, что происходит — любая отдельная вещь, от самой лучшей до самой худшей, — в равной степени представляет собой сияние Божественного. Я просто не могу увидеть разницы между ними. Остается тайной, как боль и счастье равны в этом осознании, самая жалкая душа и самое божественное равны в этом сиянии, садящееся солнце и восходящее солнце приносят одинаковую радость, ничто вообще не трогает в этом великолепии Всеобщего. И когда, соприкасаясь с этой всеобщностью, я слышу, что твердыня милого Хьюстона разрушается, это просто так, как оно есть, и все по-прежнему правильно, все в порядке и все хорошо. Все так же излучает нескончаемую славу, каковой мы все являемся.

Другая сторона этой Пустоты — другая часть «двойного осознания» — состоит в том, что в дополнение к постоянному сиянию этого момента (или наряду с ним) все малые моменты каким-то образом в еще большей степени являются самими собой. Грусть еще грустнее, счастье — счастливее. Наслаждение более глубоко, боль приносит большее страдание. Я смеюсь громче и плачу горче. Именно потому, что все это чистейшая Пустота, каждое относительное явление получает возможность быть собой еще интенсивнее, поскольку оно больше не соперничает с Божественным, а просто выражает Его.

И на этой стороне двойного осознания — где боль еще больнее (поскольку она Пуста) и грусть намного грустнее (поскольку она Пуста), — когда я слышу, что твердыня милого Хьюстона разрушается, я переполнен грустью, которую я не в силах передать словами.

Вы значили так много для столь многих, вы пришли с голосами ангелов, чтобы напомнить нам, кто мы есть, вы пришли со светом Бога, чтобы осветить наши лица и заставить нас вспомнить, вы явились как маяк, сияющий в непроглядной ночи наших смятенных и несчастных душ, как наша собственная глубочайшая сущность, чтобы никогда не позволять нам забывать. И вы делали это последовательно, с прямотой и блеском, со скромностью, и отвагой, и заботой, и вы оставили и по-прежнему оставляете за собой путь, по которому последуем все мы, и мы будем делать это с большей благодарностью и почтением и любовью, чем способны передать мои слова.

Итак, как вы видите, я стал шизофреником Божественного. У меня всегда одновременно два ума. Пропитанное Пустотой, все в точности, как оно должно быть, великолепный жест Великого Совершенства. И — в точности в то же время, точно в том же восприятии — меня доводит до слез мысль о том, что вы нас покидаете, и это просто нестерпимо, абсолютно неприемлемо, я буду гневно роптать против умирания этого света до тех пор, пока уже не смогу больше роптать и мой голос не охрипнет от тщетных воплей против надругательства самсары. И в то же время как раз это — нирвана; не теоретически, но именно так, таким образом, прямо сейчас: Пустота. Оба восприятия одновременны; я знаю, что мне нет нужды говорить вам об этом; я знаю, что в вашем случае это так.

И поэтому, на той стороне двойного осознания, которая яростно восстает против разрушения твердыни, я просто хотел вам сказать, так глубоко, как только мог, что вы значили для нас всех. И лично для меня; вся моя карьера, шаг за шагом, проходила с ощущением вашего присутствия. От того прекрасного письма, которое вы написали 25-летнему юнцу, похвалив его первую книгу, до вашего согласия участвовать в издании «Ревижн» (Я сказал Джеку Криттендену, что не буду чувствовать себя спокойно, делая журнал, если в редколлегию не войдет Хьюстон), до надгробной речи на похоронах Трейи, которая довела меня до слез и оставила полностью растерянным. На этой стороне двойного осознания я (знаю, что не буду благоденствовать, когда твердыня разрушается.

Но вы должны простить меня за то, что я раньше времени хороню вас и говорю так, словно ваша кончина близка; даст Бог, пройдут десятки лет, прежде чем все мы соберемся, чтобы действительно произносить такого рода слова, в то время как ваш прах возвращается в космический танец, а ваша душа возвращается к тому, что она никогда не покидала. Но, как я предупреждал вас, слова «твердыня разрушается» пронзили меня такой грустью, что я хотел бы ошибаться, посылая вам эти слова сейчас; даже десятки лет — это слишком скоро. Именно из-за Трейи я в большей степени, чем большинство других людей, чувствителен к возможности скоропостижной смерти в самое неподходящее время — даже если она не была неожиданной.

Поэтому, пожалуйста простите меня за то, что я посылаю вам свою эвлогию (надгробную речь); в то же время мне всегда нравилось происхождение слова «эвлогия» — eu: подлинная, logy: история — правдивый рассказ. Я посылаю вам обратно самую большую часть, какую могу, той любви, которую вы щедро дарили всем нам и призывали всех нас воплощать. Вашу любовь, Божью любовь — вы научили нас, что это одно и то же, — я возвращаю вам, мой учитель, мой наставник, мой друг, человек, которого я никогда не смогу забыть.

Всегда ваш, Кен

Воскресенье, 9 февраля

Как раз перед тем, как я начал работать над книгой «Пол, экология, духовность» [ПЭД], несколько преподавателей Института Наропы в Боулдере просили меня встретиться с ними и их студентами. Как правило, я отказываюсь от предложений читать лекции или преподавать, что очень плохо, поскольку мне это нравится, но в этом случае мы достигли компромисса. Я просто пригласил студентов приходить ко мне домой — тремя или четырьмя группами, по 30—50 человек в каждой, — чтобы обсуждать любые темы, которые они хотели, и так долго, как они хотели. В период моего трехлетнего отшельничества [работы над ПЭД] эти семинары были отменены, но в этот год я согласился начать их снова. Коль скоро студенты приходят ко мне домой, я могу притворятся, что соблюдаю свое правило «никаких публичных выступлений», — вы понимаете, я не читаю лекции, ко мне просто заходят поболтать несколько студентов.

Так что сегодня у нас еще один семинар. Я дал согласие проводить эти семинары примерно дважды в месяц, более или менее нерегулярно. Кто-то предложил, чтобы мы начали записывать их на видеокамеру, и, возможно, мы будем это делать.

Понедельник, 10 февраля

На прошлой неделе пришли все аннотации к «Науке и религии» от нескольких очень любезных людей, которые сжалились надо мной. Я собрал их в комплект с хвастливым сопроводительным письмом и разослал всем агентам, которых рекомендовали мне различные друзья и издатели. Теперь я получил ответы от всех них. Вся идея весьма забавна. По сути дела, я провожу среди полудюжины агентов аукцион, победитель которого будет проводит аукцион среди полудюжины издательств, и то из них, которое победит на нем, затем будет публиковать книгу.