Наваждение

— А знаешь-ли, Зина, что я очень безъ тебя тревожился, — сказалъ я. — Мнѣ вдругъ приснился на яву страшный сонъ: мнѣ вдругъ приснилось, что ты отъ кого-то получила письмо, помнишь тогда, когда я у тебя спрашивалъ, и скрыла отъ меня это письмо, что ты, можетъ быть, съ кѣмъ-нибудь видѣлась и скрываешь отъ меня это.

Это было уже такъ ясно и такъ грубо. Что она отвѣтитъ?

Она засмѣялась, засмѣялась откровеннымъ, громкимъ смѣхомъ.

— Какіе ты вздоры болтаешь! — сквозь смѣхъ проговорила она:- вѣдь, не хочешь-же ты, чтобъ я тебя заподозрила въ ревности?

— Но ты знаешь, что одна мысль о томъ, что можетъ быть когда-нибудь ты въ состояніи что-либо скрыть отъ меня, можетъ меня измучить. Скажи мнѣ, можешь-ли ты что-нибудь скрыть отъ меня?

Она тихо покачала головой.

— Теперь отъ тебя скрывать, съ какой-же стати?

Больше говорить спокойно я ужъ не могъ и поэтому долженъ былъ остановиться. Она давно-бы должна была мнѣ все разсказать послѣ моихъ словъ; если-же не разсказала, если продолжаетъ такъ упорно и хладнокровно скрывать, значитъ рѣшилась скрыть во что-бы то ни стало. Теперь весь вопросъ въ томъ, зачѣмъ ей такъ необходимо скрывать отъ меня: ради-ли меня или тутъ что-нибудь ужасное?

Я пристально, внимательно смотрѣлъ на нее и мало-по-малу начиналъ приходить къ убѣжденію, что все это дѣлаетъ она для меня, что только поэтому она можетъ такъ спокойно притворяться. Теперь было-бы слишкомъ безумно заподозривать ее и не вѣрить ей. Теперь не вѣрить ей, что-жъ-бы тогда было? Подожду еще, можетъ быть, въ концѣ концовъ она мнѣ все сама разскажетъ, и я самъ какъ-нибудь окончательно рѣшу все это.

На другое утро я и рѣшилъ окончательно: я успокоился на той мысли, что Зина имѣла право скрывать отъ меня свою встрѣчу съ Рамзаевымъ. Теперь я буду знать, увидится-ли она еще разъ съ нимъ; конечно, не увидится, конечно, отдѣлавшись отъ него, то-есть заплативъ ему, она никогда его больше не увидитъ. А что на его дьявольскія слова она не можетъ поддаться, объ этомъ теперь мнѣ было-бы смѣшно заботиться. Развѣ я недостаточно зналъ ее — новую, развѣ я могъ не вѣрить любви ея?

Черезъ два дня мы должны были ѣхать и рѣшили, что предъ отъѣздомъ непремѣнно отправимся въ горы… Этотъ день весь въ мельчайшихъ подробностяхъ сохранился у меня въ памяти. Можетъ быть, это былъ послѣдній ясный и теплый осенній день. Я, какъ сейчасъ помню, сидѣлъ предъ своимъ столомъ и дописывалъ письмо къ мама. Я сидѣлъ здѣсь, на этомъ самомъ мѣстѣ, гдѣ пишу теперь, и Зина вошла тихонько, и я замѣтилъ, что она вошла только тогда, когда она ужъ положила мнѣ на плечо свою руку. Я обернулся; она совсѣмъ была готова: вотъ предо мною ея фигура въ черномъ платьѣ, я вижу склоненное надо мною лицо ея, упавшій и касающійся моей щеки локонъ. Она пришла за мною, и мы отправились. По обыкновенію, оставили мы у знакомой таверны нашихъ осликовъ и пошли по извилистой, знакомой намъ тропинкѣ.

Мы остановились и долго молча смотрѣли вокругъ, въ послѣдній разъ любовались огромною панорамой, бывшею предъ нами.

— Вѣдь, мы вернемся сюда, не правда-ли, — сказала мнѣ Зина. — Знаешь, все это мѣсто, всѣ эти горы, все это мнѣ теперь родное, какъ будто я родилась здѣсь и выросла; пусть-же это будетъ нашимъ мѣстомъ.

— Да, конечно, мы должны сюда возвращаться, — отвѣтилъ я, и вдругъ мнѣ ужасно захотѣлось опять, чтобъ она мнѣ все разсказала про встрѣчу съ Рамзаевымъ, хоть я ужъ рѣшилъ, что она имѣла право умалчивать и что она для меня это дѣлала. Наконецъ, мнѣ самому захотѣлось сказать ей, что я все знаю, но что-то меня удерживало. Къ тому-же и нельзя теперь было: она говорила о томъ, какъ мы поѣдемъ въ деревню къ нашимъ и спрашивала меня, хорошо-ли отнесется къ ней мама, сказала, что этотъ вопросъ ее очень сталъ тревожить въ послѣднее время.

— Напрасно, — отвѣтилъ я:- развѣ ты не знаешь мамы; вотъ ужъ объ этомъ-то нечего безпокоиться! Она сразу, взглянувъ на насъ, увидитъ, что ты меня любишь… А, вѣдь, она увидитъ это? Да, Зина?..

— Зачѣмъ ты говоришь такъ? Зачѣмъ ты какъ будто спросилъ меня? — перебила Зина. — Развѣ ты теперь еще можешь во мнѣ сомнѣваться?

— Нѣтъ, я не сомнѣваюсь, но скажи мнѣ правду, думаешь-ли ты, что тебѣ всегда будетъ достаточно меня одного, что всѣ твои старые капризы никогда больше не вернутся?

Она съ изумленіемъ на меня взглянула.

— Я не понимаю, — сказала она:- о чемъ ты меня спрашиваешь, не понимаю, какъ могутъ придти тебѣ въ голову такіе вопросы!.. И это очень нехорошо, что они тебѣ приходятъ. Или мы не оставили здѣсь всего стараго?.. Я думала, что оставили.

— Да, это глупо, конечно, прости меня, я не знаю, зачѣмъ сказалъ это!..

Я самъ ужаснулся своему вопросу.

— Конечно, мнѣ всегда будетъ довольно жизни съ тобою, — вдругъ сказала Зина: — но ужъ если мы говоримъ объ этомъ, скажи мнѣ: что-бы ты сдѣлалъ, если-бы вдругъ мнѣ пришла какая-нибудь фантазія, неужели ты возмутился-бы этимъ?

— Какая фантазія? — растерянно спросилъ я.

— Такъ какой-нибудь вздоръ, то, что прежде тебя такъ возмущало…

— Такъ ты думаешь, что фантазія можетъ придти?

— Почемъ знать! Фантазія можетъ придти, но она не можетъ помѣшать мнѣ любить тебя.

«Фантазія можетъ придти!» Я съ ужасомъ взглянулъ на нее: она смотрѣла на меня и улыбалась, не такъ, какъ все это время, улыбалась какъ-то странно.

— Зина, послушай, ты получила письмо отъ Рамзаева, ты отправилась въ Женеву для того, чтобы съ нимъ видѣться. Ты съ нимъ видѣлась: отвѣчай мнѣ, правда-ли это?

— Какой вздоръ, какой вздоръ! — захохотала она.

— Зина, я самъ былъ въ Женевѣ, я самъ былъ въ саду, я слышалъ вашъ разговоръ.

Она вздрогнула, поблѣднѣла, что-то злое блеснуло въ глазахъ ея, ея губы сжались въ знакомую мнѣ усмѣшку.

— А, такъ ты подсматриваешь за мной! — шепнула она: — ну, такъ и подсматривай!

— Зина, сейчасъ-же разскажи мнѣ все; зачѣмъ ты отъ меня скрывала, зачѣмъ все это было нужно! Сейчасъ-же скажи! Ты теперь видишь, что это необходимо, что безъ этого всему конецъ!..

Она сдѣлала нѣсколько шаговъ отъ меня къ самому краю обрыва и смѣясь, и все злѣе и злѣе смотря на меня, проговорила:

— Ты слишкомъ многаго хочешь, André; ты меня хочешь сдѣлать своею рабою, а я на это не способна!

«Вѣдь, это его слова, его слова!» съ отвращеніемъ мелькнуло въ головѣ моей.

— Хорошо! Теперь я тебѣ скажу все, — продолжала она. — Конечно, я могла-бы избѣгнуть свиданія съ Рамзаевымъ, я могла-бы ограничиться простою запиской; но меня что-то тянуло увидаться съ нимъ… Для меня было что-то завлекательное и интересное въ этомъ свиданіи… именно теперь… теперь! понимаешь?.. И это свиданіе доставило мнѣ удовольствіе, и я рада была скрывать все отъ тебя… Да, мнѣ было пріятно все скрывать отъ тебя… Вотъ, я тебѣ всю правду сказала!..

Она улыбалась, глаза ея дико блестѣли, видимая дрожь пробѣжала по ней. Я съ ужасомъ глядѣлъ на нее, я видѣлъ, что предо мной опять прежнее страшное существо. Я понялъ и ужъ теперь въ послѣдній разъ и окончательно, что она неизмѣнна. Отчаяніе, злоба, безуміе охватили меня, я кинулся къ ней, крѣпко схватилъ ее за плечи… Она стояла у самаго обрыва. Она слабо вскрикнула, но не шевельнулась. Вдругъ я увидѣлъ въ лицѣ ея совсѣмъ испуганное и покорное выраженіе.

Я очнулся, я оттолкнулъ ее отъ обрыва, оставилъ и бросился бѣжать, спотыкаясь на каждомъ шагу, дрожа всѣмъ тѣломъ, будто цѣлый адъ гнался за мной.

XXIV

Я бродилъ по горамъ въ полномъ почти забытьи, весь день и всю ночь. Вернулся домой только утромъ, не чувствуя ни усталости, ни голоду.

Старуха Brochet, попавшаяся мнѣ у крыльца, какъ-то боязливо взглянула на меня и тихо сказала: «madame est déjà partie».

— Je le sais, — спокойно отвѣтилъ я и прошелъ въ свои комнаты.

Да, я не смутился этимъ извѣстіемъ, я уже зналъ, что ея не увижу, что она теперь въ Женевѣ съ Рамзаевымъ, если онъ еще не уѣхалъ. На столѣ меня дожидалось письмо.