Наваждение

— Зина, зачѣмъ ты ко мнѣ пріѣхала? — спросилъ я.

Она взяла мою руку своими холодными дрожащими руками, она слабо, какъ-то жалко мнѣ улыбнулась.

— Куда-же мнѣ было ѣхать? Я здѣсь, потому что люблю тебя, потому что не уйду теперь отъ тебя никуда. Теперь я имѣю право на тебя, теперь я не стану тебя мучить; ты увидишь — я совсѣмъ другая. О, я знаю, знаю, какъ я страшно предъ тобой виновата! Да, вѣдь, все можно забыть, все забывается. Скажи мнѣ: вѣдь, правда, вѣдь, все забывается? — усиленно переспросила она. — Вѣдь, ты забудешь самъ и поможешь мнѣ забыть? Я искуплю всѣ вины мои. Я говорю тебѣ, ты меня не узнаешь. Я ужъ слишкомъ много пережила и измучилась… такъ нельзя больше!.. Какое хочешь назначь мнѣ испытаніе… ты увидишь… Я не для твоего мученья пріѣхала, а для твоего счастья.

Она робко, боязливо, какимъ-то страннымъ стыдливымъ движеніе поднесла мою руку къ своимъ губамъ и стала цѣловать ее.

Но я не былъ счастливъ, у меня сдавливало грудь, мнѣ дышать было нечѣмъ.

Мы замолчали. Я отвелъ отъ нея глаза и увидѣлъ тутъ-же, въ моей первой комнатѣ, большой сундукъ, сакъ-вояжъ, пледъ, картонку. Она пріѣхала, очевидно, прямо сюда ко мнѣ, значитъ надо было подумать о томъ, какъ ей устроиться.

Уныло вышелъ я изъ комнаты и крикнулъ madame Brochet. Та немедленно явилась.

— Вотъ моя родственница пріѣхала, — сказалъ я:- ее какъ-нибудь устроить здѣсь нужно.

Madame Brochet привѣтливо улыбнулась Зинѣ. Она ужъ видѣлась съ нею до моего прихода.

— Eh, monsieur, mais j'ai déjà pensé à tout. Я сейчасъ сообразила; и, по счастью, мы можемъ хорошо устроить madame, конечно, если только она удовольствуется одною комнатой. Пойдемте, я покажу вамъ.

Зина поднялась, и мы пошли за madame Brochet.

Она дѣйствительно ужъ обо всемъ подумала, потому что комната была прибрана, и даже на окнахъ появились бѣлоснѣжныя занавѣски.

— Ну вотъ, какъ тебѣ нравится? — все также уныло спросилъ я Зину. — Если тебѣ неудобно здѣсь, возьми мои двѣ комнаты, а я перейду въ эту.

— Съ какой стати, — тоже уныло отвѣчала Зина:- здѣсь отлично.

Черезъ полчаса ея вещи были перенесены, и она разбиралась. Я присутствовалъ при этой разборкѣ и помогалъ ей.

Вотъ она потребовала кипятку, вынула привезенный ею чай, налила себѣ и мнѣ и даже снесла чашку madame Brochet, приглашая ее попробовать du thé russe.

Комнатка была такая чистенькая, свѣтлая, съ блѣдно-зелеными обоями и изобиліемъ кисеи. Вечеръ чудесный, лунный; изъ окна видѣлось озеро и далекіе, неясные силуэты горъ. Не разъ уже грезилось мнѣ все это; такая-же свѣтлая комнатка, такой-же лунный вечеръ, такое-же озеро и горы; и Зина разбирающаяся послѣ дороги, и чашка душистаго чая; свиданье послѣ долгой разлуки; любовь, и свобода, и счастье. Вотъ эти грезы превратились въ дѣйствительность, вотъ все это предо мной. И разлука окончена, и Зина свободна, и пріѣхала ко мнѣ для того, чтобы, никогда отъ меня не уѣхать, — любовь и счастье! Но мнѣ страшно, уныло теперь все это, и я избѣгаю смотрѣть на Зину. И она смотритъ такъ странно.

Вотъ она подсѣла ко мнѣ, обняла меня одною рукой, а другою машинально мѣшаетъ ложкой въ чашкѣ чая. Вотъ она говоритъ много, говоритъ все такія хорошія вещи. Она вспоминаетъ самыя лучшія, самыя свѣтлыя минуты нашей общей жизни, — ихъ было мало, но все-же онѣ были и она ихъ вспоминаетъ. Она обѣщаетъ мнѣ, что такихъ минутъ теперь будетъ много, и при этомъ страстно, горячо цѣлуетъ меня. Мнѣ душно, я задыхаюсь. Я говорю ей, что ужъ поздно, что она устала съ дороги, прощаюсь съ нею, и спѣшу отъ нея, весь въ лихорадкѣ, съ горящею головой, съ останавливающимися мыслями.

XX

Я проснулся довольно поздно и въ первую минуту не могъ сообразить, что такое случилось со мною, — зналъ только, что что-то очень страшное.

«Она его убила», наконецъ, мелькнуло въ головѣ моей. Или все это во снѣ?… Какой вздоръ, какіе пустяки… онъ умеръ… Нужно удивляться какъ еще до сихъ поръ прожилъ съ такою болѣзнью.

Я поспѣшно одѣлся и постучался въ дверь Зины. Она тоже была ужъ совсѣмъ готова; мы вышли съ ней на воздухъ. Утро было свѣжее, — осеннее утро. Мы пошли въ bois de Sauvabelin. Деревья ужъ пожелтѣли, покраснѣли и медленно осыпались; иныя были совсѣмъ красныя съ темнымъ отливомъ. Ночью шелъ дождь и теперь еще по небу неслись тучи, но вдали разъяснивало. Насъ охватывалъ осенній запахъ; подъ ногами нашими шелестѣли завядшіе листья. Мы пошли по дорогѣ къ озеру.

Я не разъ разсказывалъ Зинѣ объ этомъ моемъ любимомъ мѣстѣ. Я помню, какъ она клялась мнѣ, тогда, до своей ужасной свадьбы, въ присутствіи мама, что рано или поздно будетъ здѣсь идти со мною: и вотъ она идетъ, а мы молчимъ, но молчимъ не отъ полноты чувства, а потому, что странно и не о чемъ говорить намъ. Если-бы Зина не заговорила, я-бы кажется такъ и вернулся домой, не проронивъ ни слова. Но она внезапно оживилась, даже легкій румянецъ показался на щекахъ ея. Она начала усиленно восхищаться окружающимъ, вдыхать въ себя свѣжій, чистый воздухъ. Наконецъ, она остановилась и пристально стала глядѣть на дальнія горы.

— Гдѣ-же Монбланъ? Покажи мнѣ! — сказала она.

— Вонъ, смотри, тамъ лѣвѣй! Кстати теперь кругомъ ясно. Онъ хорошо виденъ.

Она повернула голову по направленію руки моей.

— Гдѣ? Гдѣ? Вотъ это?

И вдругъ она задрожала, судорожно оперлась о плечо мое, и вся блѣдная взглянула на меня испуганными, страшно раскрытыми глазами.

— Это? — задыхаясь спросила она. — Смотри, ты ничего не видишь? Смотри, ты ничего не замѣчаешь? На что похожа эта гора, эта бѣлая вершина? Вѣдь, это лицо, лицо… вѣдь это мертвецъ! Онъ лежитъ бѣлый, страшный…

— А ты развѣ никогда не слыхала, — отвѣтилъ я:- что вершина Монблана дѣйствительно похожа на лицо лежащаго человѣка.

Я сказалъ это спокойнымъ голосомъ, но въ то-же время у меня холодѣла кровь въ жилахъ: «какъ она испугалась!» Но она уже справилась съ собою. Мы пошли дальше.

Она довольно обстоятельно начала мнѣ разсказывать всѣ подробности происшествій этого послѣдняго времени. Наконецъ, она произнесла имя Рамзаева, и снова мнѣ показалось, что дрогнула рука ея у моего локтя.

— Что-жъ, рѣшилась ты навсегда развязаться съ этимъ человѣкомъ?.. Или, можетъ быть, у васъ продолжаются общія дѣла? Будешь получать отъ него письма?

— Ахъ, не говори мнѣ о немъ, не говори, ради Бога! — быстро перебила она. — Ради Бога, не говори о немъ, я не хочу и думать, и, конечно, ничего общаго нѣтъ между нами!

Въ эту прогулку мы все окончательно рѣшили: мы проживемъ здѣсь мѣсяцъ, потомъ вернемся въ Россію. Зина окончитъ всѣ дѣла по наслѣдству отъ мужа, потомъ поѣдемъ опять путешествовать; гдѣ-нибудь въ Германіи или здѣсь, въ Женевѣ, обвѣнчаемся. Послѣдніе зимніе мѣсяцы и весну проведемъ въ Парижѣ, а лѣтомъ поѣдемъ въ деревню.

И опять такъ, какъ и вчера, хотя мы все рѣшили, но я ничему не вѣрилъ.

Прошло нѣсколько дней. Съ утра и до поздняго вечера мы не разлучались ни на минуту. Мы предпринимали большія прогулки въ коляскѣ и верхомъ на осликахъ, въ горы. Зина не только не капризничала, не мучила меня, но казалась совсѣмъ новымъ существомъ. Она была теперь какая-то тихая, робкая, никакого блеска не могъ замѣтить я въ глазахъ ея, на губахъ не появлялась прежняя страшная для меня усмѣшка.

Часто глядѣла она съ грустною нѣжностью. Она обращалась со мной такъ бережно, она вслушивалась въ каждое мое слово. Даже самыя ласки ея были не прежнія: она больше не жгла меня ими, она тихо брала меня за руку, тихо наклонялась ко мнѣ, какъ будто не смѣя поцѣловать меня, какъ будто спрашивая меня, позволю-ли я ей это. Въ ней было теперь что-то дѣтское, робкое.

Иногда, мгновеніями, я забывался; иногда мнѣ удавалось поймать это счастье, котораго такъ долго и такъ жадно искалъ я: но эти мгновенія быстро проходили и опять та-же тоска давила меня, и опять стояла предо мной неразрѣшимая вѣчная загадка.