У развалин

И жизнь, и люди вовсе ужъ не такъ отвратительны, какъ увѣряетъ ея мужъ. Вездѣ, разумѣется, есть мракъ, даже много мраку; но есть и свѣтъ. Люди созданы не для того, чтобы уходить въ пустыню; они должны жить среди себѣ подобныхъ, общей жизнью, съ ея радостями и печалями. Да и потомъ, вотъ Саша разсказываетъ о своихъ разнообразныхъ заграничныхъ путешествіяхъ съ матерью. Онъ столько видѣлъ, что еслибы ей увидѣть хоть только половину, — этого бы хватило на всю жизнь для чудныхъ, пріятныхъ воспоминаній.

Она жадно, мучительно слушала, отдавалась этимъ долгимъ разсказамъ.

Теперь она уже не боялась «Саши», а между тѣмъ ея страхъ, страхъ предчувствія, быстро начиналъ оправдываться. Каждая прогулка по душистымъ аллеямъ сада, каждая бесѣда у живописныхъ, обвитыхъ хмелемъ и дикимъ виноградомъ развалинъ приносили ей новую отраву. Она была достаточно подготовлена; но все таки еще многаго не сознавала ясно. Теперь она поняла все — и душа ея возмутилась.

Передъ нею встали, во всѣхъ мелочахъ своего вѣчнаго унынія, эти послѣдніе годы ея жизни, годы насильственнаго пустынно жительства. А онъ, ея безсознательный соблазнитель, говорилъ — такъ и сіяя своими манящими глазами:

— Вѣдь не можете же вы, тетя Соня, не понимать, что нельзя такъ жить, какъ вы до сихъ поръ жили… Такъ можетъ прожить какая-нибудь деревенская поповна, читающая по складамъ «аглицкаго милорда Георга»! Да и та вѣдь имѣетъ свои развлеченія, свою компанію.

— Почему же вы думаете, что я этого не понимаю? — подняла на него Соня свои усталые глаза.

— А если понимаете, такъ зачѣмъ же до сихъ поръ допускали подобную жизнь? Вѣдь это самоубійство! Послушайте, мнѣ кажется, что вы сами во всемъ виною. Дядя васъ слишкомъ любитъ и, хотя обстоятельства его жизни и года сдѣлали его нѣсколько эгоистичнымъ, онъ никогда бы не отказалъ вамъ…

— Въ чемъ? — мучительно воскликнула она, — уѣхать изъ Нагорнаго, жить какъ живутъ всѣ люди? Да, онъ еще давно говорилъ, что отпуститъ меня, если я захочу его покинуть, но самъ живымъ не двинется… Отпустить — и тогда… всему конецъ…

— Мнѣ кажется, что вы клевещете на дядю, вы представляете его себѣ черезчуръ уже каменнымъ, непреклоннымъ. Вотъ я поговорю съ нимъ, я объясню ему то, чего онъ не замѣчаетъ, но что бросается въ глаза со стороны — и увидите мы встрѣтимся этой зимой въ Петербургѣ.

Соня вся похолодѣла.

— Боже васъ избави! — воскликнула она, въ ужасѣ хватая его руку и удерживая ее въ своихъ рукахъ, будто боясь, что вотъ онъ сейчасъ вырвется и побѣжитъ къ Дмитрію Валерьянычу.

— Вы его не знаете, а я знаю… если онъ хоть только на минуту заподозритъ меня — я погибла!

Она слишкомъ долго сдерживала себя, ея нервы были черезчуръ натянуты, да можетъ быть и блескъ его глазъ, ощущеніе его руки, крѣпко сжимавшей ея руку, помогло этому: она вдругъ зарыдала и прерывавшимся голосомъ повторила:

— Да, если мужъ… хоть на минуту заподозритъ меня… я погибла!..

Бобрищевъ совсѣмъ растерялся. Ея рыданія душили его.

— Соня, милая, милая… да успокойтесь же… что-же это такое?!..

Онъ невольно склонился къ ней и цѣловалъ ея руки.

Они были въ бесѣдкѣ изъ акацій, прозрачной, маленькой бесѣдкѣ.

— Кушать подано… баринъ давно дожидаются! — раздался строгій, какой-то сдавленный голосъ.

Они сразу не поняли, что это, кто говоритъ, откуда.

Передъ ними стоялъ Софронъ и глядѣлъ на нихъ злобно и презрительно своими старыми, слезящимися глазами.

IX

Софрону было теперь уже около семидесяти лѣтъ. Когда его баринъ, Дмитрій Валерьянычъ, единственное существо, которому онъ дѣйствительно, и «по закону», и по многолѣтней привычкѣ, былъ преданъ, — рѣшилъ покинуть Петербургъ и поселиться въ Нагорномъ, — онъ очень одобрилъ это рѣшеніе. Оно какъ разъ сходилось съ его желаніями.

— Вотъ, теперь будемъ жить у Христа за пазухой! — радовался онъ, — а то, что тутъ, въ столицѣ-то этой, нѣшто здѣсь жизнь — одинъ грѣхъ и срамъ!..

Софронъ вообще людей не любилъ, а женщинъ, послѣ какой-то таинственной исторіи съ швейкой, жившей на Гороховой, не иначе называлъ какъ «шкурами». Онъ рано отстранялся отъ всякаго знакомства съ ними и говорилъ:

— Дальше отъ этихъ самыхъ шкуръ — дальше отъ грѣха… онѣ всяческой пакости — сѣмя и корень…

Таковое его убѣжденіе было непоколебимо, и онъ весьма похвалилъ своего барина за то, что и тотъ не очень благоволилъ къ «шкурамъ» хотя бы и барскаго роду — «всѣ онѣ на одну стать, какъ въ избѣ, такъ и въ палатахъ, потому естество въ въ нихъ одно, нечистое, ехидственное».

Зажилъ онъ въ Нагорномъ со всякимъ благодушествомъ, думалъ такъ и вѣкъ скоротать, а тутъ какъ нѣкій дьяволъ, прости Господи, объявилась управительская дочка. Это было для Софрона большимъ ударомъ и баринъ съ тѣхъ поръ много потерялъ въ его мнѣніи.

«Ослабѣлъ Дмитрій-то Валерьянычъ, крѣпокъ былъ, а все же таки ослабѣлъ… на „шкуру“, вишь ты, позарился… Срамота одна, глаза бы не глядѣли», — думалъ онъ.

Со свадьбою онъ, въ концѣ концовъ, примирился какъ съ меньшимъ изъ двухъ золъ; но все таки повторялъ про себя:

«Не ко двору намъ управительская дочка, не ко двору… вотъ она ужо себя покажетъ, наплачешься ты еще съ нею, батюшка Дмитрій Валерьянычъ… и по дѣломъ… ослабѣлъ… сѣдина въ бороду, а бѣсъ въ ребро… такъ-то»!..

Когда Соня шалила и бѣгала взапуски съ Сашей Бобрищевымъ, Софронъ глядѣлъ въ оба и со дня на день ждалъ «пакости». Но все обошлось, къ его изумленію, благополучно. Подъ конецъ онъ даже почти примирился съ управительской дочкой, даже иной разъ въ мысляхъ своихъ сталъ называть ее «барыней». Однако съ пріѣзда «оперившагося птенчика», «питерскаго племянничка» въ его старомъ сердцѣ вдругъ закипѣло что-то… «Племянничекъ» показался ему очень подозрительнымъ и онъ сталъ слѣдить за нимъ и за барыней…

Теперь онъ выждалъ нѣсколько дней, убѣдился, что все идетъ по старому, то есть «они» продолжаютъ «бѣгать по саду, да прятаться въ бесѣдкахъ часами», рѣшилъ, что «ноги-то старыя, за ними не угоняешься, не выслѣдишь, да и чего еще ждать-то, ужъ дождалися», улучилъ удобную минуту, вошелъ въ кабинетъ барина и заперъ за собою дверь поплотнѣе.

— Ты что, Софронъ? — спросилъ Шатровъ, съ изумленіемъ вглядываясь въ его, какъ-то странно-скрюченную фигуру.

— А ужъ и не знаю, какъ доложить вашей милости, только умолчать также не смѣю. Сами изволите знать… всю-то я жизнь при васъ, сударь… не видалъ ничего отъ васъ худого… вотъ какъ передъ Истиннымъ… душу за васъ… за мѣсто отца родного… — мялся и шамкалъ Софронъ.

Шатровъ смутился.

— Да говори ты на милость, что случилось? что такое?

— А то, батюшка Дмитрій Валерьянычъ, что прикажите-ка вы племянничку-то со двора съѣхать! — вдругъ пересиливъ свое смущеніе, скороговоркой объявилъ Софронъ.

— Какъ?.. почему?..

Шатровъ не вѣрилъ ушамъ своимъ.

— Потому по самому, что барыню нашу они смущаютъ… въ грѣхъ вводятъ…

— Да ты съ ума сошелъ!.. какъ ты смѣешь, мерзавецъ!

Шатровъ побагровѣлъ, вскочилъ и подбѣжалъ къ старику съ поднятыми кулаками.

— Что-жъ, бейте, сударь… на то я рабъ, а вы господинъ мой прирожденный… моложе былъ — не били… а теперь… бейте…

Софронъ странно присѣлъ и подставлялъ барину свое старое лицо, покрытое щетиной сѣдыхъ, давно не бритыхъ волосъ. Шатровъ опустилъ руки, хотѣлъ проговорить что-то — но не могъ.

— Бейте, а все жъ таки своими глазами видѣлъ, своими ушами слышалъ, — продолжалъ старикъ свистящимъ шопотомъ. — Нешто бы я смѣлъ такъ, зря… Бѣду упредить надо, коли еще не поздно… Намедни, къ обѣду-то опоздали, приказали позвать ихъ… иду мимо сквозной бесѣдки и вижу… барыня въ слезахъ рыдаютъ, «коли мужъ», говорятъ, «что замѣтитъ — пропала я», а племянничекъ ручки у нихъ цѣлуютъ, успокаиваютъ… «милая», говорятъ, «милая Со-ни-чка»…

— Молчать, скотина, молчать!.. лжешь ты, лжешь!.. — не своимъ голосомъ крикнулъ Шатровъ, схватилъ Софрона за шиворотъ, выпихнулъ въ дверь и прислонился къ стѣнѣ, едва удерживаясь на ногахъ, хватаясь за голову, ничего не понимая.