Пансион

Наконецъ, всѣ мои мысли, весь ужасъ вдругъ какъ-будто сразу оборвались, все застилалось туманомъ, туманъ разростался… все исчезло…

Я заснулъ.

«Дзинь!.. дзинь!.. дири-дири-дзинь!..» ближе, ближе, почти подъ самымъ ухомъ.

«Что это такое? Что?!

Я проснулся и приподнялъ свою тяжелую голову съ подушки ничего не понимая. Заспанный, грязный лакей ставилъ заженную лампу на столъ. Дсрмидоновъ потягивался на своей кровати, зѣвалъ во весь ротъ и ругался. Розенкранцъ, Ворконскій и Антиповъ уже сидѣли и одѣвались.

— Что это? что?! — отчаянно спрашивалъ я.

— Что это? что! — передразнилъ меня Дермидоновъ. А то вотъ, что пора вставать, шесть часовъ… Ты, небось, думаешь, душа моя, что тебѣ позволятъ до десяти часовъ валяться… какъ же!

И вѣроятно для того, чтобы себя самого хорошенько разгулять, онъ соскочилъ съ кровати и, шлепая по полу босыми ногами, подбѣжалъ ко мнѣ и сдернулъ съ меня одѣяло. Я машинально, все еще ничего не понимая, кое-какъ одѣлся. Голова моя была будто налита свинцомъ, вѣки едва поднимались, во всѣхъ членахъ чувствовалась слабость и разбитость.

„Гдѣ же умываться?“ вдругъ сообразилъ я и спросилъ объ этомъ проходившаго мимо меня Антипова.

— А вотъ пойдемъ, бери свое полотенце, гдѣ оно у тебя? Пойдемъ…

Полотенце оказалось на маленькомъ столикѣ возлѣ кровати

Я взялъ его и поспѣшилъ за Антиповымъ. Мы шли или, вѣрнѣе, бѣжали по холоднымъ корридорамъ. Наконецъ, дверь отворилась и мы очутились въ длинной узенькой комнатѣ, гдѣ по стѣнамъ, одинъ возлѣ другого, стояли умывальники.

Боже мой, что тутъ происходило! Какой крикъ, какая давка! Пансіонеры напирали другъ на друга, толкались, бранились и, добираясь наконецъ до умывальника, быстро споласкивали себѣ лицо и руки, наскоро вытирались своимъ повязаннымъ на шею полотенцемъ и убѣгали. Это называлось умываньемъ.

Я долго не могъ пробраться къ умывальнику и когда это мнѣ удалось, то совсѣмъ растерялся. Я съ дѣтства привыкъ умываться холодной, чистой водою, намыливая себѣ руки, лицо и шею. Между тѣмъ, какъ ни искалъ я — мыла не было, да не было почти и воды. Передо мной стоялъ мѣдный тазъ съ грязной водою; надъ тазомъ висѣлъ грязный рукомойникъ. Я догадался, что нужно повернуть кранъ, вода было побѣжала, но сейчасъ же струйка ея оборвалась. А сзади напирали, толкали меня въ бока и шею, и кричали.

— Да чего ты возишься?.. скорѣй, скорѣй!..

Наконецъ, кто-то схватилъ меня за плечи и отшвырнулъ.

Я провелъ мокрыми руками по лицу, вытеръ и руки и лицо полотенцемъ и побрелъ обратно въ спальню. Тамъ меня встрѣтилъ вчерашній ужасный французъ, исподлобья взглянулъ на меня и пробурчалъ:

— Vous n'ôtes pas encore prôt? Mais â quoi pensez-vous donc? Dépechez-vous… vite, vite!

Я бросилъ полотенце на кровать и побѣжалъ внизъ пить чай.

Ахъ, какъ было холодно! Кирпичный чай показался чуднымъ напиткомъ, но увы, розлитый заранѣе въ кружки, онъ уже успѣлъ изрядно остынуть…

Очутившись послѣ чаю въ классѣ, гдѣ еще горѣли лампы, такъ какъ зимнее утро медлило показаться въ покрытыя морознымъ узоромъ окна, мальчики принялись за приготовленіе уроковъ, а я ежеминутно вынималъ изъ кармашка часики и поглядывалъ на нихъ, разсчитывая, когда можетъ пріѣхать моя мать. Я твердо рѣшилъ все объяснить ей и былъ увѣренъ, что послѣ этого объясненія она уже не оставитъ меня въ ужасномъ пансіонѣ, а повезетъ домой.

Между тѣмъ время, хоть и медленно, но все же шло. Вотъ уже въ классѣ появился ламповщикъ; лампы потушены, блѣдный, розоватый свѣтъ врывается въ окна… Вотъ уже и совсѣмъ день.

Звонокъ. Входитъ учитель. Это священникъ въ фіолетово, муаръ-антиковой рясѣ, съ магистерскимъ крестомъ на груди, съ крупнымъ носомъ и черными на выкатѣ глазами.

По тому, какъ присмирѣлъ классъ, я замѣтилъ, что „батюшку“ побаиваются. Кто-то читаетъ утреннюю молитву…

— Яснѣе! громче! — строгимъ голосомъ замѣчаетъ священникъ.

Но я становлюсь совсѣмъ безучастнымъ, я гляжу на часы, и жду… Вдругъ священникъ меня вызвалъ. Я растерянно подвшелъ къ каѳедрѣ, несовсѣмъ впопадъ отвѣчалъ на вопросы.

— Безтолковъ! садись на свое мѣсто! — сказалъ нетеркѣливо священникъ, но затѣмъ пристально взглянулъ на меня своими проницательными глазами и остановилъ меня за руку. — Не привыкъ еще, по дому скучаешь, — такъ ли?

— Да! — прошепталъ я.

Священникъ положилъ мнѣ руку на плечо.

— Ну ступай, ступай, оглядись, попривыкнешь…

Я поплелся на свое мѣсто.

Послѣ этого урока, когда священникъ уже вышелъ, въ дверяхъ класса показался Тиммерманъ.

— Silence! — взвизгнулъ онъ. — Веригинъ, venez ici!

У меня такъ и застучало сердце. Я вздрогнулъ, себя не помня, перескочилъ черезъ скамью и кинулся къ Тиммерману. Тотъ взялъ меня за руку, вывелъ изъ класса, подвелъ къ окну корридора и подалъ мнѣ письмо.

— Voici… lisez, mon enfant!

Сердце замерло, мучительное предчувствіе охватило меня… Руки такъ дрожали, что я едва былъ въ состояніи распечатать письмо, пробѣжалъ его глазами и нѣсколько мгновеній стоялъ, весь застывшій отъ отчаянія и ужаса.

Все кончено… Мама пишетъ, что ѣдетъ сегодня въ Петербургъ, она не пріѣдетъ проститься, чтобы не отвлекать меня отъ уроковъ… Обѣщаетъ скоро вернуться…

Письмо выпало изъ рукъ моихъ. Ноги подкашивались и я зарыдалъ, громко, безумно, захлебываясь слезами, порываясь бѣжать куда-то. Тиммерманъ крѣпко держалъ меня за руку и, наконецъ, вѣрно выйдя изъ терпѣнія, даже крикнулъ: „Silense!“, но вдругъ опомнился и прибавилъ:

— М-m… mon enfant, calmez-vous, soyez raisonable!

Однако, успокоить меня теперь было трудно. Я уже не владѣлъ собою. Тиммерманъ отвелъ меня въ свой кабинетъ, усадилъ какъ разъ противъ скелета, заставилъ выпить воды, а потомъ, видя, что ничего не помогаетъ, ушелъ и вернулся съ женою.

Мадамъ Тиммерманъ начала говорить что-то и гладила меня по головѣ, но я почти не замѣчалъ ея присутствія.

Мало-по-малу рыданія мои все же утихли. Я сидѣлъ, время отъ времени вздрагивая и безсмысленно глядя передъ собою, прямо на оскаленные зубы скелета.

Тиммерманы, вѣрно, убѣдились, что увѣщанія ихъ подѣйствовали и, разрѣшивъ мнѣ остаться этотъ часъ здѣсь, въ комнатѣ, чтобы окончательно успокоиться, оба они вышли и заперли за собою дверь.

Я остался одинъ съ неотвязной, какъ камень давившей мыслью, что все кончено, что я покинутъ, такъ же покинутъ, какъ Алексѣевъ. Теперь ужъ не было слезъ, оставалась безысходная тоска, и холодъ, мучительный внутренній холодъ совсѣмъ леденилъ меня. Я сидѣлъ неподвижно, уныло опустивъ голову, и все глядѣлъ на зубы скелета.

VI

Когда я окончательно пришелъ въ себя и понялъ, что судьба моя совершилась, я вдругъ какъ-то весь внутренно встряхнулся. Слезы мои высохли. Я рѣшился терпѣливо выносить все, а главное, никому не показывать виду, что мнѣ такъ тяжело, такъ тоскливо, такъ больно. Мнѣ даже стыдно стало за малодушіе, за то, что я не удержался и такъ плакалъ, а главное — передъ Тиммерманомъ и его женою.

Я вернулся въ классъ и началъ упорную борьбу со своими мыслями и чувствами. Вотъ эти мысли и чувства увлекаютъ меня туда, домой, за матерью… Но я сейчасъ же ихъ останавливалъ, напрягалъ всѣ усилія воли, заставлялъ себя видѣть, слышать и понимать окружающее и даже имъ интересоваться. Это было мнѣ очень, очень трудно, но я все же продолжалъ бороться…

Наконецъ, въ этотъ же день, мнѣ помогли обстоятельства — Тиммерманъ далъ мнѣ первый урокъ латинскаго языка. Пришлось напрячь все свое вниманіе и приняться уже за новую, тоже очень трудную борьбу. Во второмъ классѣ (куда по своимъ познаніямъ я былъ принятъ) латинскій языкъ преподавался, такъ сказать, на нѣмецкомъ языкѣ, то-есть всѣ объясненія грамматическихъ правилъ и переводы дѣлались по-нѣмецки. Тиммерманъ не захотѣлъ принять въ разсчетъ, что я нѣмецкаго языка почти не зналъ, и мнѣ пришлось справляться съ довольно сложной задачей изучать незнакомый языкъ посредствомъ незнакомаго же языка.

Но у меня были хорошія способности, еще не заморенная, свѣжая, дѣтская память. Я принялся за работу — эта работа помогала мнѣ забываться, и хотя отъ нея оставался туманъ въ головѣ и нервная усталость, но я не обращалъ на это вниманія. Я видѣлъ только, что время идетъ скоро, что вотъ осталось всего два дня до субботы.