Пансион

— Какой замокъ?

— А для пюпитра, для ящика… тутъ вотъ видите нужно ввертѣть два кольца и всегда держать пюпитръ на запорѣ, а то ученики у васъ все потаскаютъ.

— Вы давно въ пансіонѣ? — спросилъ я.

— Второй уже годъ.

— А прежде гдѣ жили?

— Въ деревнѣ, въ Рязанской губерніи. Да отецъ мой умеръ, мать еще прежде умерла, давно… я самый младшій… вотъ братъ старшій, да сестра, она замужемъ… у нея уже трое дѣтей, — меня въ пансіонъ и отдали. Прошлымъ лѣтомъ ѣздилъ я въ деревню такъ тамъ докторъ прямо сказалъ, что мнѣ нельзя жить иначе, какъ дома, на чистомъ воздухѣ… Я, вѣдь, давно боленъ… А меня все же братъ привезъ опять сюда… и вотъ мнѣ все хуже и хуже…

— Что же у васъ болитъ?

— Я ужъ вамъ сказалъ, что все болитъ. Иногда слабость такая, что и сказать не могу. Ночей не сплю, дрожу весь въ лихорадкѣ. Засну подъ утро… и сейчасъ же будятъ… надо вставать.

— А вы развѣ не говорили monsieur Тиммерману?

— Говорилъ, лежалъ въ лазаретѣ, докторъ мазалъ меня свинымъ саломъ. Тутъ у насъ докторъ такой, старичекъ, и отъ всѣхъ болѣзней свинымъ саломъ лѣчитъ. Лежалъ я четыре дня, а потомъ Тиммерманъ пришелъ и велѣлъ вставать и идти въ классъ…

— Мнѣ кажется я умру скоро! — заключилъ Алексѣевъ тихо, но совсѣмъ спокойнымъ голосомъ.

Я такъ весь и встрепенулся. Я почувствовалъ ужасную жалость къ этому «старичку».

— Ахъ, зачѣмъ вы такъ говорите! Зачѣмъ умирать? Отчего же вы не напишите вашей сестрѣ, вашему брату?

— Писалъ, а они не отвѣчаютъ, — имъ все равно.

Алексѣевъ едва слышно вздохнулъ, скрестилъ на груди руки, опустилъ голову и задумался.

О чемъ онъ думалъ, Богъ вѣсть! Я не посмѣлъ съ нимъ больше заговаривать. Мнѣ хотѣлось плакать, но теперь уже не по дому, не по мамѣ, а по этому бѣдному «старичку».

— Будемъ друзьями? — вдругъ, неожиданно для самого себя, сказалъ я.

Алексѣевъ изумленно взглянулъ на меня, но пожалъ мою руку.

— Хорошо, — какъ-то снисходительно и ласково улыбнувшись, проговорилъ онъ:- будемъ друзьями!

— На «ты»?!

— На «ты».

— Какъ тебя зовутъ?

— Михаилъ.

— Миша… ну а меня — Ганя.

Въ это время опять издали донесся тихій звонъ. Онъ все приближался, приближался. Это Карпычъ проходилъ по корридорамъ съ валдайскимъ колокольчикомъ въ рукахъ.

— Чай пить! чай пить! — закричали въ классѣ.

И я только теперь почувствовалъ, что невыносимо голоденъ.

Опять мальчики выстроились парами. Я взялъ подъ руку мото новаго друга и мы спустились въ столовую, казавшуюсь еще унылѣе при тускломъ свѣтѣ лампъ. Передъ каждымъ мальчикомъ была поставлена глиняная кружка съ дурнымъ, такъ называемымъ «кирпичнымъ» чаемъ, плохо подслащеннымъ «песочнымъ» сахаромъ. Чай этотъ почему-то сильно отзывался ржавчиной и еслибы посмотрѣть его на свѣтъ, то онъ скорѣе былъ похожъ на кофе, чѣмъ на чай, но въ кружкѣ этого не было замѣтно. Рядомъ съ каждой кружкой лежало по небольшому розанчику.

Я разломилъ свой розанчикъ и съ радостью замѣтилъ, что онъ не только свѣжій, но даже почти теплый. Я съѣлъ его мигомъ, выпилъ залпомъ кружку, не разбирая, что такое пью.

— Хочешь? — сказалъ Алексѣевъ, подавая мнѣ половину своего розанчика.

— Нѣтъ! нѣтъ! — сконфуженно отвѣчалъ я.

— Да, вѣдь, я все равно ѣсть не стану, мнѣ ѣсть совсѣмъ не хочется.

— Правда?

— Конечно, правда!

Я не въ силахъ былъ отказаться.

Послѣ чая ученики вернулись въ классы для приготовленія уроковъ, которое длилось до восьми часовъ. Въ восемь часовъ былъ ужинъ, состоявшій изъ каши размазни, совсѣмъ почти не масляной, и чего-то безформеннаго, темнаго и приготовленнаго изъ кусочковъ варенаго мяса и соуса, очень пахнувшаго лукомъ. Но я ничего не ѣлъ за ужиномъ. Я вспомнилъ, что у меня въ узлѣ въ спальнѣ есть «съѣстное», какъ сказала Дарья.

Послѣ ужина на три четверти часа передъ сномъ пансіонеры собрались въ рекреаціонной залѣ и вотъ тутъ-то я, совсѣмъ утомленный, потрясенный всѣми нежданными и разнообразными впечатлѣніями, уныло сидѣлъ въ углу на скамейкѣ.

Алексѣевъ исчезъ, его нигдѣ не было видно. Я сидѣлъ, мучительно чувствуя свое полное одиночество. Весь этотъ шумъ и гамъ, всѣ эти мелькавшія мимо меня фигуры казались мнѣ какъ-то далеко.

Но вотъ мнѣ будто что-то стукнуло въ голову. Я очнулся. Опять ударъ. Незнакомый мнѣ мальчикъ изъ другого класса, старше меня возрастомъ, широкоплечій и коренастый, съ торчавшими во всѣ стороны волосами, съ дерзкимъ выраженіемъ лица и выдвинутою впередъ нижнею губою, намѣревался нанести мнѣ третій ударъ.

Я вскочилъ со скамьи.

— За что вы меня?! Что я вамъ сдѣлалъ?! — изумленно, ничего не понимая и только чувствуя сильную боль, спросилъ я.

— А, ты еще разговаривать!

Крѣпкій кулакъ шарахнулъ меня по спинѣ. Кровь бросилась мнѣ въ голову, недоумѣніе, обида, боль — все это разомъ какъ-то прилипло къ сердцу, отозвалось по всѣму тѣлу нервнымъ трепетомъ. Себя не помня, кинулся я на моего неожиданнаго противника и въ свою очередь принялся колотить его куда попало. Я уже не чувствовалъ получаемыхъ ударовъ, ничего не видѣлъ и опомнился только тогда, когда надъ самымъ ухомъ раздался рѣзкій голосъ:

— Eh bien, finirez-vous?!..

Чья-то рука меня встряхнула. Передо мною былъ надзиратель французъ, Дерондольфъ. Я уже зналъ отъ Алексѣева, что это самый злой изъ всѣхъ надзирателей и что его ученики, неизвѣстно почему, называютъ: «monsieur Derondolf ci-devant double chien».

Въ пансіонѣ существовала легенда, что Дерондольфъ былъ барабанщикомъ въ Севастопольскую кампанію, попался въ плѣнъ къ русскимъ и вотъ теперь очутился надзирателемъ. Какъ-бы-то ни было, во всемъ пансіонѣ нельзя было найти ни одного воспитанника, который-бы хоть сколько нибудь симпатично относился къ этому человѣку: его ненавидѣли всѣ безъ исключенія и онъ положительно находилъ удовольствіе наказывать мальчиковъ, иногда безъ всякой вины.

Ему было уже лѣтъ пятьдесятъ; небольшой, сутуловатый, на головѣ мало волосъ, жидкія бакенбарды, изрытое морщинами лицо, нависшія брови; подъ черными мрачными глазами большіе мѣшки, беззубый ротъ. Говорилъ онъ съ какимъ-то присвистомъ и время отъ времени прищелкивая языкомъ.

— Votre nom? — грозно спросилъ меня Дерондольфъ.

Но у меня еще сыпались искры изъ глазъ. Курточка моя была растегнута, воротничекъ измятъ и надорванъ. Я дрожалъ всѣми членами и не могъ выговорить ни слова. Тутъ подскочилъ какой-то мальчикъ изъ второго класса и объяснилъ, что я новенькій — Веригинъ.

Дерондольфъ вынулъ свою записную книжку и что-то въ ней отмѣтилъ.

— Завтра безъ обѣда! — объявилъ онъ мнѣ и потомъ произнесъ по слогамъ:

— Vè-ri-guine… quel nom barbare! И при этомъ глупо усмѣхнулся своимъ беззубымъ ртомъ.

Мальчики громко захохотали.

— Ah! voua parlez russe!

Дерондольфъ быстро обернулся въ ту сторону, откуда раздался смѣхъ. Но мальчики кинулись въ разсыпную.

— Qui а ri? Qui а parlé russe? — съ ожесточеніемъ, присвистывая и прищелкивая, повторялъ французъ, топоча отъ злости на мѣстѣ.

Никто не отозвался. Одинъ только я стоялъ передъ нимъ, продолжая вздрагивать.

Дерондольфъ вдругъ заложилъ руки за спину и крикнулъ въ носъ:

— Prière!

Въ залѣ все смолкло. Одинъ изъ учениковъ старшаго класса прочелъ вечернюю молитву, и всѣ стали расходиться по дортуарамъ.

IV

Войдя въ спальню, я увидѣлъ слѣдующую картину. На столѣ горѣла лампа, у которой сидѣлъ и что-то писалъ высокій, стройный юноша лѣтъ семнадцати, совершенный блондинъ съ красиво вившимися обильными волосами и едва пробивавшимися золотистыми усиками. Онъ такъ былъ углубленъ въ свое писаніе, что даже не обернулся къ отворенной мною двери. Другой юноша, маленькій, толстенькій, ежесекундно чихавшій и сморкавшійся, очевидно страдавшій сильнымъ насморкомъ, ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ. Онъ былъ некрасивъ, обстриженъ подъ гребенку, съ маленькими глазками, съ мясистымъ носомъ, теперь еще вдобавокъ припухшимъ отъ насморка. Третій юноша — черноволосый, съ длиннымъ худымъ лицомъ и какъ-бы нѣсколько провалившимся ртомъ, очень старообразный, лежалъ задравши ноги на кровати и напѣвалъ что-то фальшивымъ голосомъ. Наконецъ, четвертый — неуклюже сидѣвшій на корточкахъ передъ открытой печкой дверцей, неистово затягивался папиросой, стараясь пускать дымъ въ печку. Печка помѣщалась недалеко отъ стола, и свѣтъ лампы, прикрытой широкимъ абажуромъ, прямо падалъ на курившаго юношу.