Страница 36 из 40
В романе может быть и детективная составляющая, но все же главное в нем будет — разговоры, диспуты между героями, которые пытаются осмыслить надвигающиеся на них события. Потеря страны, потеря почвы над ногами, потеря перспективы, потеря источников всякого смысла — с этим надо что-то делать: найти способ «сбежать» от реальности или найти возможности и силы ей противостоять.
Разумеется, найдутся умники-космополиты, которые будут говорить, что именно теперь, когда принадлежность к своей стране становится сомнительной, мы должны осознать свою принадлежность к человечеству, осознать себя гражданами мира. Будут цитировать Шиллера, сказавшего: «Я рано лишился родины и предпочел человечество». Таким образом, будет преодолен соблазн национализма, делающего акцент на наименее конструктивных элементах национального — а именно на тех, где отечество противопоставляется внешнему миру.
Слова космополитов вызовут резкие возражения. Знатоки социальной психологии будут предостерегать, что даже для человека, привыкшего к уединению и «внутренней эмиграции», потеря государства не является такой уж невинной вещью. Государство скрепляет сообщество, говорящее на одном языке, и без него язык обречен сначала на порчу и размывание, а потом и на исчезновение. Государство делает культуру нужной самой себе: ибо только в организующем собственную жизнь сообществе у человеческих усилий появляется хоть какой-то смысл, кроме самого прагматичного и ближайшего. Общество генерирует смысл жизни индивидов, которые без него превращаются просто в куски мяса, заботящиеся о своем биологическом выживании. Перспективы государства для всякого человека символически воплощают наличие перспектив вообще, и поэтому конец государства будет означать для всякого его гражданина отсутствие всякой жизненной дороги, отсутствие надежды, — а ведь невозможно жить, не имея веры в будущее! В конце концов, величайшее удовольствие, которое дано человеку, — высказать свое мнение и увидеть, что твои слова выслушиваются и чего-то стоят. Иностранная оккупация страшна не невозможностью высказаться, а незначимостью высказывания на своем языке, превращением человека в бессловесное существо, исчезновением власти у слов. Социальные лифты, социальные статусы нужны не для стяжания женщин и богатства, а для того, чтобы само слово было значимо.
Здесь кто-то процитирует слова из романа Нила Стивенсона «Алмазный век»: «В мире несколько миллиардов человек стремятся быть не глупее вас, все, что вы делаете, исчезнет — поглотится океаном, — если не делать это вместе с единомышленниками, которые запомнят ваш вклад и продолжат ваши усилия… Если культура не расширяется, ее поглотят. Построенное рухнет, накопленное забудется, записанное пойдет прахом».
Космополиты на это ответят, что надо научиться находить смысл жизни, не опираясь на большую коллективную общность, называемую страной. Миллионы эмигрантов это умеют.
Тут в спор вступят патриоты из числа историков и филологов, которые как раз и вспомнят судьбу белогвардейцев-эмигрантов, пытавшихся представить свое изгнание миссией, называвших себя посланцами русской культуры в Европе и даже говоривших, что их задача — сохранение оставшихся от России культуры и ценностей. Теперь, скажут патриоты-филологи, после гибели страны, нужно сплотиться вокруг русской культуры и пытаться ее сохранить вопреки всему.
Верующие люди будут возражать, что точкой истинного сплочения в несчастье может быть только религия, что попытка сделать религию из культуры будет лишь жалким подражанием и эрзацем, — да и зачем, вообще, спрашивается, создавать эрзацы религии, обнаружив в себе тягу к ней самой?
На это филологи будут отвечать, что религия не страдает от изменения границ и даже гибели царств земных, что она универсальна и одинакова хороша для всякого, имеющего душу, между тем, происходящее вокруг как раз не препятствует спасению души, а может быть, даже ввиду постигающих нас испытаний, этому спасению способствует (на чем, скажем, особенно настаивал блаженный Августин после разорения Рима вандалами). Грозящее геополитическое поражение — опасность утраты России, утраты национальной идентичности, а раз так, то и спасаться надо, сплотившись вокруг того, чему грозит утрата. Ибо бояться надо не утраты хлеба и крыши над головой — тут каждый как-то сможет решить свои личные вопросы, бояться надо утраты коллективного лица, а лицо народа — это его язык, культура и национальный характер, и именно они должны стать его религией, сохраняющей народ в изгнании и в рассеянии.
Верующие люди предложат обратиться к опыту иных эмиграции и диаспор и убедиться, что культура как таковая не может хранить коллективное единство слишком долго — уже дети и внуки белоэмигрантов стали обычными французами и американцами, почти забыв о своих русских корнях. Между тем, религиозность русских старообрядцев (не говоря — евреев) позволила им и в рассеянии сохранить свою культуру. «Религия, — скажет один из персонажей романа, священник, — сможет сохранить и себя и культуру, а культура сама по себе не сможет сохранить даже саму себя».
Впрочем, среди космополитов будут оптимисты, заявляющие, что ни о каком исчезновении государства речь не идет — наоборот, наконец-то начинается история России как государства современного, самосовершенствующегося, находящегося на пике прогресса, ибо, только получив хорошо по затылку и избавившись вместе с территориями от амбиций, Россия наконец-то признает себя частью европейской цивилизации, займется не вздохами о собственном величии, не паразитическим прожиганием ресурсов, а культурным и хозяйственным созиданием, а заодно совершенствованием социальных институтов. А если при этом Россия даже распадется на несколько частей, то это в некотором смысле будет даже лучше: ареал русского народа и русского языка от этого станет не меньше, но зато отдельные регионы наконец-то получат возможность проявить собственную инициативу и собственные амбиции, в результате русская культура и, говоря шире, «русский мир» станут даже разнообразнее и сильнее.
Огромное количество споров в романе будет посвящено возможности сопротивляться врагу. Оборонцы будут призывать окружающих сделать волевое усилие, чтобы сохранить величие.
В ответ пораженцы скажут, что безответственное и коррумпированное правительство само виновато в том, что никто не хочет умирать за такую страну. «Эту» страну, лишенную демократии и разворовываемую олигархами, все прочее население уже перестало считать своей, и нынешний режим давно воспринимается как оккупационный. Воевать, защищая одних оккупантов от других, — овчинка выделки не стоит, да и потом новые оккупанты даже могут оказаться лучше прежних.
Пораженцы будут также добавлять, что в нашей стране призывы к борьбе всегда подозрительны: борьба не на жизнь, а на смерть часто — слишком часто — служит оправданием для мерзостей, с которыми не боремся в повседневной жизни. Дело не в том, можем ли мы бороться, а в том, стоит ли подчинять всю жизнь борьбе. Злоупотребления, насилия в судах и без суда, воровство интендантов, пренебрежение культурой и нормами гуманизма — не оттого ли, что наша жизнь подчинена борьбе?
Оборонцы на это ответят, что борьба — это выживание, и тот, кто оправдывает свое нежелание драться нелюбовью к коррупции, совершает преступление против сограждан и своих детей, ведя все сообщество к вымиранию.
Но пораженцы не сдадутся (вопреки своему названию) и возразят, что, возможно, борьба лишь ускорит нашу агонию — хотя бы из-за демографических потерь. Среди пораженцев будут еще фаталисты, а также сторонники теории Льва Гумилева, которые скажут, что длительность существования государства в любом случае отмерена, что бы мы ни делали. Вопрос в том, чем мы займем оставшиеся нам несколько веков, — ведь если нам не суждено быть сильными, то пусть хотя бы результаты дел и намерения поражают благородством. Стыдно, если умирающий лев не может сказать пришедшему лягнуть его ослу ничего, кроме: «Были бы у меня зубы, я бы тебе показал». Если в его мыслях нет ничего другого, если все его счастье в том, чтобы терзать слабейших, — значит, он достоин того, чтобы его лягнул осел. Тут пораженцы будут ставить вопрос: ради каких ценностей мы будем вести эту войну? Эрудиты вспомнят комедию Дюрренматта «Ромул Великий», рассказывающую о гибели Римской империи под натиском германцев. Византийский император в этой пьесе вполне резонно говорит, что спасти империю может только идея, только вера в свое предназначение, и предлагает лозунг «За мир и рабство!». Если бы Россия отстаивала хотя бы преимущества рабства, ну хотя бы крепостное право (которое она отменила так поздно) или, скажем, даже ГУЛАГ как некое экзистенциальное состояние и экономический инструмент… Но нет, мы отстаиваем лишь идею собственного имперского величия — величия ради величия, причем достигать этого величия можно лишь путем унижения других, — это великое, ни с чем не сравнимое удовольствие от смерти соседской коровы. Такую великую идею никто не поддержит, она никому не сладка. Мир нельзя покорить — его надо соблазнить. Нужно обязательно соблазнить противника — своими ценностями, навыками, образом жизни. Запад выиграл у Китая культурное соревнование, поскольку Китай может развиваться, только заимствуя у Запада технологии и экономические отношения, а конфуцианство составляет лишь декор, постепенно съеживающийся под лучами глобализации. Суть нашего поражения заключается в том, что нам некого и нечем соблазнять. Нам даже самих себя нечем соблазнять.