Страница 3 из 70
О: Нет, я имею в виду Церковь. Церковь — не как совокупность зданий, монастырей, иерархов, а как Тело Христово. У нее есть отдельные проявления, части, органы, — в том числе и монастыри, и старцы, и просто разумные воцерковленные люди. Но все это находится внутри Церкви как единого организма и единого сознания. И рассуждать о Церкви можно, лишь будучи ее членом, ее частью. Когда вы говорите о Церкви извне, да еще рассуждаете туда или не туда ведут ее, как вы выразились, служители, это просто дурной тон и свидетельство того, что внутри вас живет паразит по имени «глупость».
Знаете, я исхожу из того, что исходной реальностью для человека является реальность Церкви. Церковь и только Церковь соприкасается с Истиной. Но потом наступает период, когда отражения этой Истины в смутном человеческом сознании начинают взаимодействовать между собой. А к отражениям уже применимы различные логические, грамматические, метафорические операции. Мы можем сказать: «положение вещей таково». Но наш язык предрасположен к тому, что можно сказать, что оно может быть таково, а может быть и не таково. А может быть и не так и не эдак. И мы начинаем строить некое сложное здание отражений исходного высказывания. Так и возникает Культура, исходная задача которой отразить Истину, выразить ее, причем выразить совершенным образом.
Но затем эта задача теряется. Отражения начинают взаимодействовать между собой и мы получаем отражения и искажения и Истины, и не-Истины, и того, что не является ни Истиной, ни не-Истиной. Культура — это деградация Церкви. Деградацией же культуры является мир технологий. Технологии не ищут Истину и не выражают совершенным образом смыслы — они лишь совершенным образом решают поставленные задачи.
Эти три мира следует различать. Многому из того, что относится на самом деле к миру культуры или технологии, часто пытаются придать значение поиска Истины. Хотя это не так. Обратите внимание на то, что происходило в двадцатом веке: три гениальных технолога, (именно технолога, — Учителями у меня не поворачивается язык их назвать), — Гурджиев, Ауробиндо и Кастанеда — рассматриваются многими как провозвестники Истины. Но они — технологи, все их истины лишь искаженные отражения тех Истин, с которыми соприкасается Церковь. Интересны их технологические приемы, но совершенно неинтересны и невнятны их рассуждения о том, какова Истина.
У них, кстати, очень много общего. И то, что они находились между различными культурами, и то, что они ставили задачи овладения процессами, происходящими в мире, — в материальном мире, — они все претендовали на это, и то, что все они умерли в сравнительно молодом возрасте, несмотря на претензии жить долго, если не бесконечно.
В: Умерли в молодом возрасте? Но ведь и Кастанеда и Гурджиев дожили до семидесяти?
О: Ну, что такое семьдесят лет? Период расцвета для мага.
В: А какой из этих миров ближе вам?
О: Я работаю в мире технологий. Я технолог и ни на что другое не претендую. Я полагаю, что технология интересна тем, что она дает возможность осознания самого процесса деградации, а, стало быть, и возможность реставрации исходного состояния соприкосновения с Истиной. Я не думаю, что это должно идти путем традиционалистской попытки вернуться к исходному состоянию, — это скорее формирование объемного сознания, объема, куда включается и исходный пункт прямого усмотрения Истины и конечный пункт технологической деградации.
А когда у человека появляется потребность в духовном постижении, — он должен идти в Церковь. Смиренно и спокойно, — и все у него получится… Но это за пределами темы нашей беседы.
В: А что для вас Церковь?
О: Я уже сказал, что жизнь Церкви — это высшая из всех возможных форм жизни человеческого существа.
В: А что для вас значит духовный Путь?
О: Это понятие применимо к мирам, лежащим ниже Церкви. Там располагается Культура, в которой ценностью является построение новых путей. Но в мире Культуры очень мало людей, которые занимаются поисками Истины. Когда рядом есть существующий две тысячи лет Путь, пройденный миллионами людей, поиск путей становится формальным, вы ищете не новой грани Истины, а новых ощущений. Как это ни парадоксально, но лучшие их тех, кто ищет Истину, принадлежат миру технологий.
В: А вот те, немногочисленные люди из мира культуры, которые занимаются, на ваш взгляд, поисками Истины, — кто они? Можете назвать кого-нибудь из таких людей?
О: Любой крупный философ до конца второй мировой войны. Потом такие люди стали постепенно исчезать. Из примеров, — Константин Леонтьев, Хайдеггер, Карл Юнг, Достоевский… Все они занимались не поисками Истины, а ее трактовкой с позиции Культуры.
Одно другому вообще-то не противоречит: человек может принадлежать и всем трем мирам. Например, были хирурги, носившие священнический сан. Или Павел Флоренский, который, будучи священником, оказал большое влияние на мир культуры. И при этом еще участвовал в чисто технологических разработках.
В: Чем привлекает лично вас технологический мир и чем вы занимались и занимаетесь в нем?
О: Я еще раз повторю: существует процесс деградации, который совершенно очевиден. Культура — это жалкое отражение церковной жизни. А технология — это тоже жалкое отражение культурной жизни. Но для меня случилось так, что этот мир — мир технологий — стал тем миром, в котором реализуются мои замыслы, и тем миром, на языке которого я пытаюсь осмыслить главные темы нашей жизни. Но темы наши, земные, а не трансцендентные.
В: Почему вы избрали именно область экстремальной психологии?
О: Трудно сказать, я ее избрал, или она меня избрала. У меня всегда был интерес именно к этой области, а потом судьба позаботилась о том, чтобы я непосредственно соприкоснулся с миром экстремального и понял, что это мой мир.
В: Экстремальная психология — это работа с собой?
О: Нет, почему. Возникает, например, задача: как обеспечить сохранение самоконтроля в экстремальных ситуациях, в экстремальных состояниях сознания, в измененных состояниях сознания. И психолог-экстремолог разрабатывает определенные приемы, которые позволяют это сделать. Реальная работа экстремолога — это работа не с собой, а с тем или иным контингентом. Конечно, все приемы должны быть отработаны на себе, это этическая профессиональная норма.
В: Что удалось вам найти, в частности, какие методы и приемы сохранения самоконтроля в экстремальных ситуациях?
О: Не только мне. В семидесятые — восьмидесятые годы, когда ставились масштабные задачи, над этими темами работали крупные коллективы. А потом, когда началось великое крушение, большие задачи исчезли. Специалисты моего профиля либо ушли в смежные области, либо принялись за теоретическое и методологическое осмысление того, что было сделано в этой золотой для нашей профессии период. Многие из разработок утратили статус секретных и стали широко известны. Возьмите, например, работы коллектива Игоря Смирнова в Москве. Его лаборатория превратилась в Институт Психоэкологии. Там, в частности, были разработаны достаточно сильные способы выявления бессознательных структур нашей психики и управления этими структурами. В этой области были достигнуты, пожалуй, наиболее продвинутые результаты.
А у нас был разработан метод построения языков, позволяющих управлять организмическими процессами. Есть известная проблема: мир может быть описан, как машина, и есть люди, которые склонны к такому описанию мира — они видят машинную сторону и механического Космоса и мира живых и разумных существ. Наука, в частности склонна именно к такому описанию мира. Но Мир, кроме этого, является живым организмом и в нем присутствуют живые организмы. И значит должно существовать описание Мира как живого. А живое по своей природе целостно, это, пожалуй, самая главная ее характеристика. Но попытки описания целостных объектов, живых процессов неизбежно нуждаются в неком особом языке. Обычный язык — линейно-дискретный, он не соответствует природе этих объектов и становится препятствием. Это, кстати, общий тезис, он не мной изобретен. Для того, чтобы описать живое, мы должны построить такой язык, в котором преодолевается это противоречие. Мы претендуем на то, что нам удалось построить такой язык.