Подход

— Ты вина побольше на сходку приволоки — вотъ это будетъ вѣрнѣе, училъ Емельянъ Сидоровъ кабатчика.

— Пятью ведрами могу поклониться, шестью, семью даже.

— На сходку и пяти ведеръ достаточно, а ты раньше подпаивай, подпаивай такъ, чтобы дня за три ужъ въ туманѣ ходили.

— Ничего, голубчикъ, не пожалѣю, только бы мужички православные меня поняли. Теперича кто изъ вашихъ ко мнѣ на постоялый въ Быково зайдетъ — всѣ гости дорогіе, всѣмъ по сороковочкѣ съ закуской… А на сходку шесть ведеръ.

— Ты лучше мнѣ и старостѣ отдѣльно по полуведру, а на сходку пять ведеръ. И съ пяти ведеръ облопаются, ежели ужъ въ туманѣ на сходку придутъ, говорилъ Емельянъ Сидоровъ.

— Ладно, други любезные, ладно. Какъ только дѣло оборудуется — по ведру даже пришлю.

— Нѣтъ, ты раньше… Ты такъ пришли, чтобъ мы передъ сходкой могли нашу голтепу твоимъ виномъ поить, а ужъ послѣ приговора-то ты особо по четверти хорошей, сказалъ староста.

— По четверти мало. Что намъ четверть! возразилъ Емельянъ Сидоровъ. — Тогда по полуведру и по ящику пива. Согласенъ?

Кабатчикъ посмотрѣлъ на него пристально.

— Да вѣдь я, милый человѣкъ, тебѣ переднія колеса… сказалъ онъ.

— Колеса само собой. Да вотъ еще что… Ты бабъ, бабъ нашихъ одари. Онѣ на сходку хоть и не ходятъ, а противъ кабака галдѣть могутъ не хуже Антипа Яковлева съ сыновьями. Вотъ, напримѣръ, моей бабѣ хорошій мѣдный кофейникъ. Давно ужъ она у меня кофейникъ клянчитъ.

— Бабамъ я хочу пивное и сладостное угощеніе сдѣлать на какой-нибудь вечеринкѣ, подъ видомъ того, что я себѣ юбилей справляю. Я ужъ говорилъ старостѣ.

— Это само собой, а кофейникъ отдѣльно.

— Что жъ, можно и кофейникъ, только бы хорошему дѣлу быть, согласился, глубоко вздохнувъ, кабатчикъ.

— Да и не одной моей бабѣ. А вотъ у насъ есть вдова Буялиха… Родственница она мнѣ. Баба, ой-ой, какая голосистая! И сынъ при ней пропойный… Она на всѣхъ перекресткахъ будетъ противъ кабака звонить, такъ заткни ей глотку сапогами для дочери, что ли. Для дочери сапоги, ну, а ей хоть ситцу на платье.

— Я думалъ, благодѣтели, всѣмъ бабамъ, которыя на вечеринкѣ будутъ, по платку.

— То особо. А ей сапоги для дочери и ситцу для самой. У ней можешь и бабью пирушку-то устроить. Давай сейчасъ пять цѣлковыхъ мнѣ. Я живо ее подговорю и утрамбую… проговорилъ Емельянъ и, протянувъ руку, прибавилъ: — Выкладывай пятерку-то.

Кабатчикъ опять удивленно посмотрѣлъ на него.

— Постой… Да вѣдь тебѣ я колеса, мѣдный кофейникъ, ведро вина… сказалъ онъ.

— А что жъ изъ этого? Надо и деньгами за хлопоты. За то ужъ я за тебя на первый сортъ говорить буду.

— Такъ-то оно такъ, но все-таки…

— Чего: все-таки? Ты лучше у міра ужиль. Ты вотъ хотѣлъ міру семь ведеръ, а мы говоримъ: пять. Давай, давай, не стыдись.

— Да вѣдь вамъ по ведру, такъ тѣ же семь.

— Можетъ быть и не по ведру придется съ тебя, а больше. Надо, чтобъ и голтепа, и исправные мужики тебѣ славу пѣли, а то никакого проку не будетъ. Ты знаешь ли, у насъ міръ-то какой? Троимъ торговцамъ уже въ кабакѣ отказали и помолились даже, чтобъ никому ужъ не разрѣшать и даже не разговаривать объ этомъ на сходкѣ. А теперь нужно міръ побороть. Давай пятерку, давай.

Кабатчикъ вздохнулъ, полѣзъ за голенище, вытащилъ оттуда бумажникъ изъ синей сахарной бумаги и выложилъ передъ Емельяномъ Сидоровымъ пять рублей.

У старосты разгорѣлись глаза и онъ произнесъ:

— Давай и мнѣ, коли такъ, пять рублей. Я начальство.

— Да вѣдь съ тобой я ужъ условился, что послѣ всего происшествія поклонюсь тебѣ.

— То особо. А это впередъ, въ задатокъ, чтобы крѣпче было.

— Э-эхъ, господа! Да вѣдь еще конь даже у насъ не валялся насчетъ питейнаго-то заведенія, а вы…

Кабатчикъ кряхтѣлъ.

— Давай, давай… Чего ты, въ самомъ дѣлѣ, жалѣешь пятерки-то? Вѣдь тысячи наживать будешь въ кабакѣ-то.

Пришлось дать пять рублей и старостѣ.

Жена Емельяна Сидорова внесла самоваръ и поставила на столъ.

VII

Бутылка водки уже почти была допита, когда въ окно избы кто-то постучался и крикнулъ:

— Войти побесѣдовать можно?

Емельянъ Сидоровъ взглянулъ въ окошко и произнесъ:

— Терентій Ивановъ тамъ. Охъ, пронюхалъ ужъ. подлецъ, что тутъ за музыка! А не пригласить нельзя. Дѣло попортить можетъ. Войди, войди… поманилъ онъ стоявшаго у окна.

— А что это за Терентій Ивановъ такой? Исправный мужикъ? спросилъ кабатчикъ.

— Какое исправный! отвѣчалъ староста. — Шильникъ, ярыжникъ. Онъ тоже заломитъ себѣ халтуру, только ты не сдавайся.

— Зачѣмъ сдаваться! Нельзя же ужъ такъ, чтобъ меня, какъ липку, всѣ ободрали. Попоить его въ свое время можно, ну, бабѣ его платокъ…

— Онъ безъ бабы. Вдовый.

Вошелъ черноватый, корявый, тщедушный мужиченко съ клинистой бородкой, въ дырявомъ синемъ армякѣ и въ стоптанныхъ сапогахъ. Быстро перекрестившись на иконы, онъ сказалъ:

— Чай да сахаръ. Господину хозяину! Господину старостѣ! Господину кабатчику Аверьяну Пантелеичу.

Онъ по очередно подалъ всѣмъ руку и продолжалъ, обращаясь къ кабатчику:

— Говорятъ, заведеніе у насъ задумалъ открыть и угощеніе дѣлаешь? А что жъ ты меня-то, Терентія забылъ?

— Насчетъ заведенія дѣло еще только въ головномъ воображеніи, а что ежели насчетъ угощенія, то самъ я здѣсь гость и вотъ Емельянъ Сидоровъ меня угощаетъ.

— Толкуй! Будто я не знаю, что ты по бутылкѣ водки всѣмъ развозишь! Сейчасъ бабы сказывали, Антипъ Яковлевъ тоже говорилъ.

— Двумъ знакомымъ своимъ по бутылкѣ въ гостинецъ подарилъ, это точно, не отрекаюсь.

— Такъ подари и мнѣ. Что жъ я за обсѣвокъ въ полѣ!

— Садись, садись, перебилъ его Емельянъ Сидоровъ. — На, вотъ, выпей остатки изъ бутылочки. Остатки, говорятъ, сладки.

Онъ налилъ ему водки въ чайную чашку.

— Что мнѣ остатки! Людямъ по бутылкѣ, а мнѣ остатки!

— И радъ бы, голубчикъ, тебя почествовать, да что жъ подѣлаешь, коли больше водки при себѣ нѣтъ. Всего только двѣ бутылки и были въ телѣжкѣ. Да и не сюда везъ, а это ужъ такъ только. А везъ я дьячку въ Крюково, да не удалось мнѣ его повидать только.

— Толкуй! Знаемъ. Ну, со здоровьемъ! Хоть чашечку отъ тебя урвать…

Терентій Ивановъ выпилъ, сплюнулъ на полъ длинной слюной, крякнулъ и отерся рукавомъ.

— Выпей еще полчашечки, тогда ужъ и бутылкѣ конецъ, предложилъ Емельянъ Сидоровъ.

— Давай.

Терентій Ивановъ выпилъ еще полчашки и сказалъ:

— А все-таки мнѣ, братецъ ты мой, Аверьянъ Пантелеичъ, обидно, что ты меня бутылкой не подарилъ. Первый я у тебя покупатель буду при кабакѣ, а ты…

— Когда заведеніе настоящимъ манеромъ открывать задумаемъ, и тебя бутылочкой удовлетворимъ, сказалъ кабатчикъ.

— Тогда бутылки мало. Что тогда бутылка!

— У міра разрѣшеніе просить будемъ, такъ нѣсколькими ведрами ему поклонимся.

— То особь статья. То міръ… А ты мнѣ отдѣльно четверть, коли задумалъ открывать заведеніе.

— Да задумать-то я задумалъ, дѣйствительно.

— Такъ чего жъ зѣвать! Вотъ староста здѣсь… Онъ начальство… Въ воскресенье сходку пусть назначаетъ, ты пиши бумагу, а мы поможемъ на сходкѣ…

— Обстряпать дѣло нужно, какъ слѣдуетъ, прежде чѣмъ сходку назначать, замѣтилъ староста.

— Думаешь, не разрѣшимъ? Разрѣшимъ въ лучшемъ видѣ. Наголодались ужъ мы безъ заведенія-то. Разрѣшимъ, только бы халтура хорошая была.

— Однако, троимъ ужъ не разрѣшили.

— Наголодавшись не были.

— Да про какую голодовку говоришь? У насъ въ деревнѣ никогда кабака не было.

— Портерная одно лѣто была, а въ портерной и винцо потихоньку продавали, а теперь и того нѣтъ. Одно вотъ только обидно, что Аверьянъ Пантелеичъ бутылочкой мнѣ не поклонился. Э-эхъ!

— Пей чай-то… кивнулъ Терентью Иванову Емельянъ Сидоровъ.

— Что чай! Отъ него лягушки въ утробѣ, говорятъ, заводятся.

Разговоръ пошелъ вяло. Кабатчикъ какъ-то стѣснялся говорить при Терентіи Ивановѣ о будущемъ кабакѣ и сталъ переводить разговоръ на другіе предметы. Наконецъ, выпивъ двѣ чашки чаю, онъ опрокинулъ чашку на блюдечко кверху дномъ, положилъ на дно огрызокъ сахару и, поднимаясь съ мѣста, сказалъ: