Подход

— Не знаю ужъ, какимъ угодникамъ намъ и молиться, что Богъ вразумилъ нашихъ мужиковъ такъ, что они не дозволяютъ открывать питейное заведеніе въ деревнѣ. Теперь тишь и гладь и божья благодать, а открой-ка заведеніе, такъ что это будетъ! Упаси Господи! закончила она и вышла зачѣмъ-то изъ горницы.

Кабатчикъ только этого и ждалъ. Онъ посмотрѣлъ ей вслѣдъ, подмигнулъ на нее старостѣ, погладилъ бороду, отдулся и тихо произнесъ:

— А что, ежели еще разъ ударить челомъ міру насчетъ разрѣшенія питейнаго заведенія? Мнѣ бы, къ примѣру, попробовать? Вѣдь я не пробовалъ. Я съ вашими мужиками ласковъ. И мѣстечко у васъ есть на краю деревни, чтобы избушку для заведеньица построить. Мѣстечко хорошее, самое приглядное.

Произнеся эту тираду, кабатчикъ умолкъ и вопросительно глядѣлъ прямо въ лицо старостѣ. Староста отвѣчалъ не вдругъ, подумалъ, пощипалъ бороду и сказалъ:

— Наврядъ разрѣшатъ. Главная статья, что у насъ голтепы мало, все мужики основательные, а они-то противъ кабака и есть.

— А ты основательныхъ-то уговори.

— Да какъ ихъ уговорить! Положимъ, что трехъ-четырехъ уговорить можно, но бабы ихъ полѣзутъ на рогатину и все дѣло испортятъ. Бабы сейчасъ на дыбы… Вонъ вѣдь моя баба тоже…

— Чудакъ-человѣкъ, да вѣдь бабы на сходку не ходятъ.

— А онѣ дома будутъ дьяволить. Дома надьяволятъ, мужиковъ настрочатъ, ну, и…

— Ахъ, бабы, бабы! вздохнулъ кабатчикъ и покачалъ головой. — И всегда-то онѣ помѣха въ мірскихъ дѣлахъ и по благоустройству.

— Ничего не подѣлаешь. Тверезые мужики всегда ихъ слушаются.

— Да я бы на сходъ пять ведеръ вина выставилъ. Когда у васъ сходъ-то?

— Да вѣдь это такъ, что можно и въ будущее воскресенье назначить. Постукалъ въ субботу съ вечеренъ подъ окнами палочкой — вотъ и сходъ на утро будетъ, отвѣчалъ староста.

— Шесть ведеръ поставлю.

— Надо заранѣе начать поить, заранѣе… Обалдѣютъ къ сходу — ну, и тогда пожалуй…

— Да пусть только они ко мнѣ въ Быково покажутся — запою.

— Но бабы… опять произнесъ староста.

— Да что заладилъ одно: бабы да бабы. Мы и бабъ удовлетворимъ. Нельзя ли какъ ни на есть на какой-нибудь вечеринкѣ имъ угощеніе выставить? Ужъ я ублаготворилъ бы.

— У насъ бабы на посидѣлки не ходятъ. Только дѣвки.

— Узнаютъ, что есть угощеніе — придутъ. Да вотъ я хоть у тебя въ избѣ какой-нибудь юбилей для нихъ устрою?

— Какой юбилей?

— А это по новомодному. Что вотъ, молъ, такъ какъ у меня въ Быковѣ восемь годовъ кабакъ существуетъ, то я и угощаю всѣхъ. Меня поздравляютъ, а я потчую. Можно у тебя?

— Поговори-ка съ Феклой Ивановной! Да она глаза тебѣ и мнѣ выцарапаетъ.

— За мою-то ласковость?

— Да вѣдь ты съ кабакомъ подъѣзжаешь.

— Какой кабакъ! Просто трактиръ для благолѣпія деревни. А ужъ какую бы я за зиму избушку на концѣ деревни для украшенія выстроилъ, такъ просто быкъ забодаетъ! Съ узорами, съ вавилонами, чтобы всѣ проѣзжающіе любовались. Кабаки такъ не строются. Выстроилъ бы я на вашей землѣ на десять лѣтъ, а послѣ десяти лѣтъ — изба ваша. Сдавайте ее господамъ подъ дачу.

— Да я-то все это понимаю, а бабы не поймутъ. Не поймутъ и мужиковъ настрочатъ. Втолкуй ты моей бабѣ, къ примѣру.

— И втолкую. Надо только съ хорошимъ ковровымъ платкомъ пріѣхать.

Староста улыбнулся и сказалъ:

— Ну, попробуй.

Кабатчикъ продолжалъ:

— И попробую. Только бы она у тебя въ избѣ юбилей мнѣ для бабъ позволила устроить. А юбилей у меня будетъ устроенъ такъ, что каждая баба по рублевому шерстяному платку вмѣстѣ съ угощеніемъ получитъ.

— Вотъ это ловко. Вотъ это, пожалуй, подѣйствуетъ.

— Ну, то-то. Я добръ, я денегъ не жалѣю, но только чтобъ было понятіе къ жизни. Такъ ты вотъ, Семенъ Михайлычъ, потолкуй съ своей бабой… А тебѣ пять красненькихъ, ежели вся эта музыка съ трактиромъ устроится. Понялъ?

— Понялъ. Благодаримъ покорно. Потолковать съ бабой можно.

— Ну, а я дня черезъ три съ платкомъ заѣду.

— Заѣзжай. Ты маменькѣ-то, старушкѣ, что-нибудь…

— Темненькой шерстяной матерьицы ей на сарафанъ.

— Ну, такъ. А я съ трезвенными мужиками переговорю.

— Ты толкуй такъ, что я домъ хорошій выстрою и двѣсти рублей каждый годъ міру аренды. Десять лѣтъ по двѣсти рублей получать будете и черезъ десять лѣтъ у васъ двѣ тысячи скопится и домъ останется. Сейчасъ тогда въ этомъ домѣ на двѣ тысячи можете школу открыть. А то вѣдь у васъ теперь ребятишкамъ-то четыре версты въ школу бѣгать. Ты на школу напирай.

— Это хуже. У насъ этого боятся. Нѣтъ, ужъ я такъ, что вотъ домъ подъ дачу, къ примѣру, а деньги на міръ, что ли. Что, молъ, мірское…

— Ну, ладно. Дѣлай какъ знаешь. А потомъ, коли выйдетъ все по хорошему — сейчасъ сходъ! А на сходъ я шесть ведеръ, закуски разныя и три пирога…

— Да вѣдь и у меня, коли ежели ты праздновать будешь… Для бабъ-то что ты хочешь устроить?

— Мой юбилей.

— Ну, да, юбилей. Такъ вѣдь узнаютъ коли ежели мужики, что ты бабъ поишь — и они придутъ угощаться.

— Пускай приходятъ. По малости и про мужиковъ ведро водки привезу и три ящика пива.

— Ну, вотъ это дѣло. Какъ бы только мнѣ мою бабу уговорить, чтобы пиръ тебѣ у меня сдѣлать.

Староста почесалъ затылокъ.

— А вотъ съ сегодня начни оболванивать, а я дня черезъ три-четыре съ платкомъ пріѣду. Кого изъ тверезыхъ мужиковъ мнѣ теперь обхаживать? спросилъ кабатчикъ.

— Да вотъ Антипа Яковлева, пожалуй. На краю его изба.

— Знаю, знаю, и даже сейчасъ къ нему зайду. Есть у меня съ собой и бутылочка водки въ телѣжкѣ, есть и кофею фунтикъ для бабы. Ты вотъ что… Ты не зайдешь ли и самъ сейчасъ къ нему со мной?

— Да ужъ разгулялся, такъ отчего же, согласился староста. — Потомъ Емельяна Сидорова обойди. Этотъ галдѣть на сходкахъ любитъ и его слушаетъ міръ.

— Какой онъ такой изъ себя? спросилъ кабатчикъ.

— Рыжій. Мясникъ прозывается.

— Мясниковъ? Знаю, знаю. И къ нему, стало быть, сегодня. И для него бутылка есть. Вотъ только что для бабы евоной ничего у меня нѣтъ. Ну, да бабѣ я меду горшечекъ съ молодцомъ посулю прислать. Такъ сбирайся, Семенъ Михайлычъ, сейчасъ со мной. Надѣвай сапоги-то. Или, можетъ статься, такъ въ опоркахъ пойдешь?

— Въ праздникъ? Въ гости, да въ опоркахъ? Что ты! Осудятъ! Я вѣдь староста.

Староста всталъ изъ-за стола и началъ обуваться. Кабатчикъ тоже всталъ, расхаживалъ по горницѣ, утиралъ платкомъ потное лицо и говорилъ:

— Ахъ, кабы всѣ мужики-то вразумительные, какъ ты, были, — какое бы для деревни чудесное происшествіе было! Вѣдь домъ и двѣ тысячи ни за что жертвую.

Черезъ четверть часа кабатчикъ, распростившись съ семьей старосты, выѣзжалъ на своей телѣжкѣ съ двора. Съ нимъ рядомъ сидѣлъ староста и говорилъ женѣ:

— Я съ Аверьяномъ Пантелеичемъ только до Антипа Яковлева… Дѣло у насъ есть.

IV

Антипъ Яковлевъ стоялъ за воротами, когда телѣжка съ кабатчикомъ и старостой подъѣхала къ его избѣ. Это былъ рослый, плечистый мужикъ лѣтъ шестидесяти, патріархальнаго вида, съ сѣдой окладистой бородой на все еще румяномъ, не взирая на годы, лицѣ. Двое бѣлокурыхъ внучатъ его въ шапкахъ съ большого человѣка и въ кафтанишкахъ съ необычайно длинными рукавами возились тутъ же съ кудластымъ щенкомъ. Антипъ Яковлевъ и въ своемъ домашнемъ быту былъ патріархомъ. Двое его женатыхъ сыновей, каждый съ кучей ребятъ, жили съ нимъ не раздѣльно въ одной избѣ въ полномъ подчиненіи. Изба была большая, двухъ-этажная съ тесовыми воротами и крытымъ дворомъ. Антипъ Яковлевъ былъ богатый мужикъ и имѣлъ деньгу про запасъ. Подъѣзжая къ его избѣ, кабатчикъ воскликнулъ:

— Гора съ горой не сходится, а человѣкъ съ человѣкомъ сойдется, ѣдемъ къ тебѣ, хотимъ въ избу входить, а ты ужъ тутъ какъ тутъ и у воротъ стоишь! Здравствуй, дѣдушка Антипъ Яковличъ! Здоровъ ли сердцемъ?

Антипъ Яковлевъ встрѣтилъ гостей сурово.

— Здоровъ. Что мнѣ дѣлается! По кабакамъ и трактирамъ себя не изводимъ, такъ зачѣмъ хворать! сухо отвѣчалъ онъ.