Мамка-кормилица

— Просто такъ плакалъ. Ребеночекъ долженъ плакать. Сдѣлался мокрый — ну, и заплакалъ. Онъ всегда такъ. Вы-то только не слышите. И какъ ему пеленку сухенькую подложишь — онъ и замолчитъ. Нѣтъ, ребенокъ нашъ не блажной. Что объ этомъ говорить. Вѣдь вотъ теперь спитъ спокойно.

— И все-таки, я тебѣ не дамъ больше каши ѣсть. Оставь. Положи ложку. Ѣшь котлетку.

Барыня вырвала отъ мамки кастрюлечку и поставила на край стола. Кормилица принялась за мясную котлетку.

— Вотъ фибрину ты можешь ѣсть больше. Это тебѣ полезнѣе, — проговорила барыня.

— Какого фибрину? — удивленно спросила кормилица.

— Мясо, мясо… Главная питательная его часть — фибринъ.

— Да я, барыня, мясо люблю, а только вонъ какой махонькій кусочекъ его подаютъ.

— Это-то маленькій? Что ты! Впрочемъ, я могу велѣть дать еще котлетку. Но вѣдь въ дополненіе къ фибрину ты имѣешь крахмалистыя вещества, — проговорила барыня, указывая на картофельное пюре, и позвонила.

— А я, барыня, все хотѣла у васъ щецъ кисленькихъ попросить… — сказала мамка и улыбнулась.

— Что ты! Ты въ умѣ? Не смѣй этого и думать! — вскричала барыня. — Докторъ тебѣ строжайше запретилъ кислыя щи. Это развиваетъ газы въ желудкѣ. Ты смотри, не наѣшься у насъ людскихъ щей! Вотъ надо сказать повару и другой прислугѣ, чтобы они не давали тебѣ.

Вошелъ лакей.

— Подайте Еликанидѣ еще котлетку. Спросите у повара, — отдала приказъ барыня. — Но картофелю не надо. А кашу уберите.

— Хлѣбца-бы, барыня, кусочекъ черненькаго… — робко выговорила мамка.

— Хлѣбъ черный ты можешь получать только при молокѣ. Такъ докторъ назначилъ.

— А ужъ какъ мнѣ его, барыня, со щами хочется!

Кормилица вздохнула, убирая за обѣ щеки пюре картофеля.

— Бодливой коровѣ Богъ рогъ не даетъ! — пошутила надъ ней Колоярова и, смотря въ упоръ, прибавила:- Зачѣмъ ты такъ торопишься ѣсть? Не торопись. Это нехорошо, это вредно. Ты должна по тихоньку, по маленьку… Ну, теперь пріостановись и выпей полъ-стакана пива. Гдѣ у тебя пиво? Ты вчера получила бутылку на два дня.

— Извините, барыня, я вчера ее выпила, — виновато произнесла кормилица и опустила глаза.

Колоярова всплеснула руками.

— Это цѣлую-то бутылку? Боже мой! Ну, оттого-то Мурочка и плакалъ. Можетъ быть ужъ онъ ночью плакалъ? Не скрывай… Говори откровенно… — строго сказала барыня и сдѣлала серьезное лицо.

— Да нѣтъ-же, нѣтъ, Катерина Васильевна… Что вы! Онъ спалъ спокойно. Три раза грудь кушалъ и все, все у него въ порядкѣ.

— Пиво ты обязана пить только по полустакану послѣ каждой ѣды, и ни больше, ни меньше. Ну, вотъ тебѣ вторая котлетка… Ѣшь… — сказала Колоярова, когда лакей принесъ вторую котлету.

— Хлѣбца-бы, барыня… Хоть бѣленькаго… — пробормотала Еликанида, красиво улыбаясь.

— Нѣтъ, нѣтъ! Мучнистыхъ веществъ довольно! Павелъ, принесите ей бутылку пива.

Лакей опять удалился.

— Не бережешь ты Мурочку, не бережешь своимъ невоздержаніемъ. Грѣхъ тебѣ… - продолжала Колоярова. — Ну, а ужъ теперь я тебѣ бутылку пива не довѣрю, нѣтъ. Налью тебѣ полъ-стакана и уберу ее… Теперь я буду слѣдить за твоимъ питаніемъ.

— Съ ветчины это вчера, барыня, съ ветчины… Я насчетъ пива. Поѣла я въ обѣдъ ветчины и такъ пить захотѣлось, такъ захотѣлось…

— Не будемъ давать тебѣ ветчины. Замѣнимъ ее казеиномъ молока…

— Нѣтъ, нѣтъ, барыня! Я ее обожаю! — испуганно заговорила кормилица. — А ужъ за пиво извините. Я чай буду пить, кипяченую воду.

Завтракъ кормилицы кончился. Барыня все время сидѣла передъ кормилицей и смотрѣла, какъ она ѣла и пила, и наконецъ сказала:

— Ну, а теперь покорми ребенка, перепеленай его, уложи, а сама пойдешь гулять съ бонной на полчаса. Но прошу не больше получаса ходить. Я замѣчу часы.

Появилась молодая бонна въ мѣховой шапочкѣ и вела за руку старшую дѣвочку Колояровой Шурочку, одѣтую въ смѣсь бѣлаго кашемира, бѣлаго мѣха, бѣлыхъ перьевъ марабу и вязаной бѣлой шерсти, что составляло маленькую копну.

— Мы готовы, — проговорила она. — Пусть мамка одѣвается.

Мамка заискивающе обратилась къ Колояровой:

— Барыня, голубушка, мнѣ сегодня что-то не хочется гулять, да и пошить на себя малость надо. Дозвольте дома остаться.

— Нѣтъ, нѣтъ, ты должно быть съ ума сошла! Ты обязана гулять каждый день. Обязана для здоровья Мурочки. Сейчасъ корми грудью ребенка и одѣвайся! Живо! — закричала на нее Колоярова.

Мамка повиновалась.

III

Бонна-фребеличка, молоденькая дѣвушка, брюнетка, очень недурненькая и франтовато одѣтая, русская съ нѣмецкой фамиліей Бейнъ, спускалась изъ квартиры Колояровыхъ по лѣстницѣ, устланной бархатнымъ ковромъ. Лакей Павелъ въ сѣромъ фракѣ съ металлическими пуговицами сносилъ внизъ маленькую Шурочку. Сзади ихъ слѣдовала мамка-кормилица Еликанида, облаченная въ голубой штофный шугай съ серебряными позументами, надѣтый поверхъ такого-же цвѣта и матеріи сарафана. На головѣ у мамки красовался голубой повойникъ съ серебряными блестками, изъ ушей висѣли длинныя серебряныя серьги съ жемчугомъ, а въ рукѣ она держала свернутый въ трубочку носовой платокъ.

Швейцаръ Киндей Захаровъ, пожилой человѣкъ, увидавъ красивую мамку въ блестящемъ фантастическомъ нарядѣ, осклабился во всю ширину лица, сказавъ мамкѣ въ видѣ привѣтствія:

— А, мамушка! госпожа жаръ-птица! Все-ли вы въ добромъ?..

— Полноте вамъ зубоскалить-то, — скромно отвѣчала мамка и опустила глаза. — Барышня, голубушка, Софья Николавна, — обратилась она къ боннѣ, когда онѣ очутились, на улицѣ и лакей Павелъ спустилъ съ рукъ Шурочку, поставивъ ее на панель. — Милая барышня, пойдемте погулять куда-нибудь, гдѣ народу побольше, а то мы все бродимъ по такой улицѣ, что и извозчиковъ-то не видать.

— А зачѣмъ тебѣ извозчики? Зачѣмъ тебѣ народъ? Тебя не для извозчиковъ гулять послали, а для здоровья Мурочки, — отвѣчала бонна.

Онѣ шли по Сергіевской улицѣ, по направленію къ Таврическому саду, улицѣ хоть и аристократической, но почти всегда пустынной, безъ магазиновъ и торговыхъ лавокъ. Шли онѣ шагъ за шагомъ, еле передвигая ноги, такъ какъ бонна вела за руку двухлѣтнюю дѣвочку Шурочку.

— Одурь меня взяла, барышня, вотъ вѣдь я изъ-за чего прошу… — продолжала мамка. — Никуда одну не пускаютъ со двора и ничего я хорошаго видѣть не могу. Словно я какая монашенка живу…

— Не поступай въ кормилицы, — наставительно замѣтила ей бонна. — Зачѣмъ лѣзла! Сама виновата.

— Да все думала пообмыться и пообшиться, милая барышня. Добра себѣ на сиротскую долю поприкопить, повеличаться, съ серебра поѣсть, а теперь, конечно, хоть-бы ужъ и на попятный…

— А ты звони языкомъ больше! Вотъ тебѣ Катерина Васильевна и задастъ. Мало тебѣ отъ нея достается.

— Да вѣдь я вамъ, барышня, а не ей… Передъ ней, разумѣется, надо другія слова имѣть. Вначалѣ-то думала я, что жизнь хорошая, а теперь такъ сказать можно, что ужъ даже и не жизнь.

Въ голосѣ кормилицы слышались слезы.

— Ахъ, мамушка-то какая писанная! — воскликнулъ стоявшій около подъѣзда молодой извозчикъ. — Вотъ прокатилъ-бы такую мамушку на мериканской шведочкѣ! За дарма-бы прокатилъ.

Кормилица сначала улыбнулась на такія слова, а потомъ прошептала:

— Молчи, паршивый чортъ!

— Еликанида, съ какой стати ты отвѣчаешь! Ты должна молчать, — оборвала ее бонна.

— Да мнѣ, барышня, ужъ хоть огрызнуться на кого-нибудь, такъ и то будетъ легче. Хоть сердце сорвать.

Онѣ остановились. Дѣвочка сказала, что она устала. Бонна взяла ее на руки.

— Давайте, барышня, я понесу Шурочку, — предложила свои услуги мамка. — А сами пойдемъ поскорѣе. Вѣдь и лавокъ-то и магазиновъ въ здѣшней улицѣ никакихъ нѣтъ, чтобъ можно было въ окна на товары посмотрѣть! — плакалась она. — Удивительно, что за жилье господа себѣ выбираютъ! Жила я года полтора тому назадъ на Гороховой, въ судомойкахъ жила — вотъ это улица.

Выскочилъ изъ подъѣзда деньщикъ въ фуражкѣ съ краснымъ кантомъ, увидалъ мамку Еликаниду и даже попятился отъ нея, широко раздвинувъ губы отъ удовольствія и оскаливъ бѣлые зубы. Онъ не удержался, и съ языка его сорвалось легкое восклицаніе полу шопотомъ: