Страница 4 из 6
Онъ даже, не раздѣваясь, присѣлъ въ прихожей на ясеневый стулъ. Потъ съ него лилъ градомъ.
— Сказала барыня тебѣ все-таки, когда домой вернется? — задалъ онъ вопросъ горничной.
— Ничего не сказали. Но взяли съ собой свою цитру. Съ цитрой уѣхали.
— Съ цитрой? Ну, такъ это къ Голубковой навѣрное… „Надо будетъ сейчасъ ѣхать въ Царское и вырвать ее изъ рукъ этой развратной женщины, — прибавилъ онъ мысленно. — Поѣду, сейчасъ поѣду. Я знаю, гдѣ Голубкова живетъ“. — Что-жъ ты стоить и глаза на меня, какъ сова, пялить! — закричалъ онъ на горничную. — Иди и ставь на столъ скорѣй обѣдъ!
— Шубу съ васъ… — пробормотала горничная.
— Ахъ, шубу снять… Бери шубу… И скорѣй на столъ… Я пообѣдаю и уѣду.
Потроховъ сбросилъ съ себя шубу.
„И на какой шутъ я икры купилъ! — разсуждалъ онъ. — Вѣдь три рубля фунтъ! Теперь прокиснуть можетъ. А ложу… Зачѣмъ я ложу взялъ на завтра? Впрочемъ, вернется-же она къ завтрему. Или я самъ ее верну… Силой верну“… — успокаивалъ онъ себя, входя въ столовую.
— И сундукъ съ нарядами барыня съ собой взяла, и узлы? — разспрашивалъ онъ горничную, накрывавшую столъ.
Горничная улыбнулась.
— Нѣтъ-съ, сундукъ и узлы оставили дома, — сказала она.
„Ну, слава Богу, слава Богу… Можетъ быть, она и не совсѣмъ уѣхала, — подумалъ Потроховъ, — а такъ, часа на два, на три или до ужина… Но саквояжъ — вотъ что меня смущаетъ, который она взяла“.
— Взяли только саквояжъ и подушку, — прибавила горничная.
— Ахъ, и подушку еще! — воскликнулъ Потроховъ. — Зачѣмъ-же ей подушку?
— Не могу знать, баринъ.
„Подушку… Саквояжъ и подушку… Нѣтъ, ужъ это значитъ въ ночлегъ уѣхала… Надо выручать… Надо какъ можно скорѣй выручать ее отъ Голубковой… А то налетятъ на нее эти контрбасы, кларнеты и скрипки у Голубковой… Вѣдь и сама она съ цитрой поѣхала. Бѣда! Чистая бѣда!“
Потроховъ схватился за голову, прошелся нѣсколько шаговъ по столовой и, наконецъ, закричалъ на горничную:
— Да что-жъ ты съ обѣдомъ! Подавай скорѣй! Вѣдь мнѣ тоже въ Царское Село ѣхать надо!
— Сейчасъ, сейчасъ, баринъ.
Горничная засуетилась.
Потроховъ сходилъ въ спальню, дабы убѣдиться, дѣйствительно-ли приготовленные вчера женой узлы и сундуки съ нарядами находятся дома, и, найдя ихъ на мѣстѣ, вернулся въ столовую и опять сталъ разспрашивать подавшую уже обѣдъ на столъ горничную:
— Одна она уѣхала изъ дому, совершенно одна?
— Однѣ-съ.
— И никто къ ней сегодня днемъ не приходилъ, покуда она не уѣхала?
— Никто-съ.
— И не замѣтила ты, чтобы кто-нибудь ждалъ ее на подъѣздѣ?
— Что вы, баринъ! Никто, — почти испуганно отвѣчала горничная.
— Я не про мужчинъ спрашиваю, а можетъ быть кто-нибудь изъ женщинъ.
— Рѣшительно никто.
— Что-жъ ты мнѣ икру-то подъ носъ ставишь! Развѣ я ее для себя купилъ? Для себя? — закричалъ на горничную Потроховъ.
Онъ съѣлъ три-четыре ложки щей, проглотилъ кусокъ говядины изъ щей и отодвинулъ тарелку. Ему не ѣлось.
„Надо будетъ ѣхать сейчасъ въ Царское, непремѣнно ѣхать и вырвать ее… Пріѣду и начну мягко… — разсуждалъ онъ, но вдругъ въ головѣ его мелькнулъ вексель въ двѣсти рублей. — Боже мой, какъ-же я по векселю-то заплачу? А сегодня послѣдній срокъ. Теперь третій часъ. Если сейчасъ ѣхать на вокзалъ, то раньше четырехъ часовъ въ Царскомъ не буду. Да тамъ къ Голубковой… Да разговоры, да переговоры… Потомъ обратно… Нѣтъ, мнѣ къ пяти часамъ въ лавку не вернуться. Въ шесть даже не вернуться. А вексель? У приказчиковъ нѣтъ денегъ, да и не посмѣютъ они платить безъ моего приказа. Это имъ запрещено, — разсуждалъ онъ.
Тяжело вздохнувъ, Потроховъ побѣжалъ въ прихожую одѣваться.
Когда онъ сбѣгалъ съ лѣстницы, въ головѣ его все перепуталось: жена, вексель, ложа, цитра, икра, подушка. Все это вертѣлось въ его глазахъ, какъ въ калейдоскопѣ.
— Извозчикъ! — закричалъ онъ, выбѣжавъ на подъѣздъ. — На Царскосельскій вокзалъ!
V
Жена и вексель не выходили изъ головы Потрохова, пока онъ ѣхалъ на извозчикѣ до вокзала.
„Протестуютъ вексель у нотаріуса — сраму не оберешься. Что про меня говорить будутъ въ рынкѣ? Вѣдь это мараный купецъ… Поди, разсказывай потомъ, какъ это случилось, что не уплатилъ вовремя по векселю — никто не повѣритъ, — разсуждалъ онъ, — Ахъ, женушка, женушка! Какъ ты меня подкузмила. Впрочемъ, вотъ что я сдѣлаю: сейчасъ на вокзалѣ въ буфетѣ напишу въ лавку письмо, чтобы приказчики уплатили по векселю, и пошлю письмо съ посыльнымъ. Посыльныхъ на вокзалѣ много. А ужъ приказчики къ пяти-то часамъ навѣрное ужъ двѣсти-то рублей наторгуютъ“.
Онъ подъѣхалъ къ вокзалу, быстро разсчитался съ извозчикомъ, вбѣжалъ по ступенькамъ, но тотчасъ-же узналъ, что поѣздъ черезъ двѣ минуты отходитъ. Писать и посылать съ посыльнымъ не было уже возможности, не оставаясь до слѣдующаго поѣзда. Онъ успѣлъ только взять билетъ и вскочилъ въ вагонъ, который тотчасъ-же и тронулся.
„Пошлю изъ Царскаго телеграмму въ лавку, чтобы приказчики заплатили по векселю“, — утѣшалъ себя Потроховъ, сидя въ вагонѣ.
Но и это онъ сдѣлать забылъ, благодаря женѣ. Выходя въ Царскомъ Селѣ изъ вагона, онъ носъ къ носу столкнулся на станціи съ женой. Жена была съ саквояжемъ, съ маленькой подушкой и съ цитрой. Она ужъ возвращалась въ Петербургъ и сидѣла на скамейкѣ въ ожиданіи поѣзда.
— Грушенька! — крикнулъ онъ и со всѣхъ погъ бросился къ женѣ.
Жена сдвинула бровки, нахмурилась и сквозь зубы произнесла:
— А, такъ вы слѣдить?.. По пятамъ бѣгать?.. Но вѣдь это безполезно… Я все равно сбѣгу…
— Другъ мой… — радостно началъ Потроховъ, подсаживаясь къ ней.
— Пожалуйста безъ восторговъ… Языкъ вашъ говоритъ: „другъ мой“, а на душѣ у васъ лавка и приказчики, а вовсе не жена. Вы и за мной прибѣжали сюда только потому, что вы скандала боитесь, что вотъ всѣ заговорятъ, что я ушла отъ васъ вслѣдствіе жестокаго обращенія.
— Да какое-же жестокое обращеніе, Грушеночекъ, если я не знаю, какъ къ тебѣ подладиться. Давеча я разлетѣлся домой на всѣхъ парусахъ съ ложей въ театръ, со свѣжей икрой и вдругъ объявляютъ, что нѣтъ моей милой Грушеньки, что уѣхала въ Царское Село. Я былъ потрясенъ, я былъ…
— Не орите такъ! На насъ посторонніе смотрятъ. Что вы актера-то изъ себя разыгрываете? — оборвала Потрохова жена и тихо прибавила:- Дуракъ…
— Все, все забылъ для тебя… — произнесъ нѣсколько сдержаннѣе Потроховъ. — Все дѣло бросилъ, только-бы угодить тебѣ. Завтра мы поѣдемъ въ театръ, въ субботу въ циркъ, а въ воскресенье я возьму для тебя парныя сани на извозчичьемъ дворѣ, и мы поѣдемъ по островамъ кататься. Подъ сѣткой лошади будутъ, подъ голубой сѣткой и у кучера шапка бархатная съ уголками.
Жена сидѣла, отвернувшись отъ него, и тихо говорила:
— Ничего мнѣ этого теперь не надо, рѣшительно не надо. Я все-равно отъ васъ сбѣгу. Только вѣдь несчастіе сдѣлало, что я домой возвращаюсь, а то ни за что на свѣтѣ не вернулась-бы. Дура Голубкова опять съ мужемъ сошлась и переѣхала изъ Царскаго къ намъ въ Петербургъ.
— Вотъ видишь, видишь! Даже ужъ такая забубенная женщина, какъ Голубкова, и та обратно подъ крыло къ мужу вернулась, — подхватилъ Потроховъ. — А ты-то чего козыришься? Тебѣ-то чего бѣжать? Тихая, скромная жена, которая до сихъ поръ воды не замутила… Я про тебя…
— Ну, не расхваливай, не расхваливай… Былая скромна, да не умѣлъ ты это цѣнить. А теперь я все-равно сбѣгу, я терпѣніе потеряла. Пріѣдемъ въ Петербургъ, и я съ вокзала прямо къ Голубковой. Она хоть и сошлась съ мужемъ, но на два-три дня-то все-равно меня пріютитъ, пока я паспортъ себѣ выхлопочу у полиціи.
— Нѣтъ, Грушенька, ты этого не сдѣлаешь! — произнесъ Потроховъ.
— Сдѣлаю, — пробормотала жена.
— Не сдѣлаешь, если узнаешь, сколько я дѣла торговаго изъ-за тебя опустилъ.
— Сдѣлаю. Что мнѣ торговое дѣло! Плевать я хочу на торговое дѣло!
Тутъ Потроховъ опять вспомнилъ про вексель, хотѣлъ посылать телеграмму въ лавку, но раздался звонокъ, возвѣщающій, что поѣздъ отходитъ изъ Павловска. Времени для телеграммы не оставалось. Жена, а вслѣдъ за ней и Потроховъ бросились на платформу.