Переполох

Только теперь Марѳа Алексѣевна начала прожевывать треску. Счетчикъ ждалъ отвѣта.

— Сколько-же у васъ всѣхъ жильцовъ? — спросилъ онъ еще разъ.

Сопровождавшій счетчика и стоявшій въ дверяхъ дворникъ произнесъ:

— У ней, ваше благородіе, жильцовъ много.

— Сколько-же именно?

Марѳа Алексѣевна, наконецъ, прожевала треску и стала считать по пальцамъ.

— Девятнадцать душъ, — послышался отъ нея отвѣтъ.

— Экъ васъ! Ну, тогда я мало далъ вамъ личныхъ листковъ. Вотъ, возьмите еще.

— Младенцевъ надо считать? — спросила она.

— Непремѣнно. И если-бы даже въ ночь съ 14 на 15 декабря родился кто-нибудь, то и того надо записать. Даже новорожденные и некрещенные и тѣ записываются.

— Тогда двадцать двѣ души, — поправилась она.

— Ну, такъ вотъ вамъ добавочные личные листки и прошу ихъ выполнить къ пятницѣ, 15 декабря, къ десяти часамъ утра.

— То-есть какъ это, ваше благородіе?

Марѳа Алексѣевна недоумѣвала. Теперь ужъ у нея затряслась голова.

— Въ пятницу къ десяти часамъ утра всѣ ваши жильцы должны быть переписаны вотъ на этихъ, отдѣльныхъ листкахъ, — отвѣчалъ счетчикъ.

— Да я, ваше высокое благородіе, неграмотная.

— Неграмотны? Гмъ… Но вѣдь, однако, въ квартирѣ кто-же нибудь найдется грамотный — вотъ его и попросите.

— Писаря найметъ, ваше благородіе. Ей что! Она старушка съ запасцемъ, — замѣтилъ дворникъ.

Къ трясенію головы у старухи прибавилось усиленное морганіе глазами.

— Ну-съ, такъ вотъ… — сказалъ счетчикъ. — Чтобы къ пятницѣ было все готово. Въ девять часовъ утра я зайду, и вы мнѣ вручите пакетъ съ листками обратно.

Онъ повернулся и въ сопровожденіи дворника, вышелъ изъ квартиры.

Въ кухню вбѣжала жилица — дѣвица не первой уже молодости, въ ситцевомъ распашномъ капотѣ, накрашенная, въ папильоткахъ, съ папироской.

— Что такое, Марѳа Алекеѣвна, у васъ здѣсь стряслось? Кто это былъ? — задала она вопросъ.

— Охъ, бѣда, милая! — пробормотала безпомощнымъ тономъ старуха.

Она уже сидѣла на сундукѣ, опустя руки и держа въ одной изъ нихъ пакетъ съ листками.

— Какая бѣда? Господи Іисусе!

— Перепись… Всѣхъ васъ, жильцовъ, переписывать надо и даже младенцевъ.

— Такъ что-же изъ этого? Это вѣдь по всему Петербургу. Объ этомъ и въ газетахъ было написано, — успокаивала хозяйку жилица. — А я думала, какая такая бѣда!

— Охъ, охъ! А у меня даже подъ сердце подкатило. Милушка, да нѣтъ-ли у тебя тѣхъ капелекъ, что ты мнѣ давала тутъ какъ-то?

— Гофманскихъ? Всѣ до капельки выпила. Да чего вы безпокоитесь-то? Перепись… Ничего тутъ страшнаго нѣтъ. Я помню… Десять лѣтъ тому назадъ она была въ Петербургѣ… Тутъ счетчики по домамъ ходятъ. У васъ счетчикъ былъ?

— Охъ, не знаю! Лицо такое серьезное. Вотъ оставилъ бумаги и говоритъ: чтобы непремѣнно къ пятницѣ къ десяти часамъ утра.

— Ну, счетчикъ былъ. Молодой или старый? — спрашивала жилица.

— Охъ, милушка, и не разглядѣла я. Съ дворникомъ былъ, съ Кондратьемъ. Только я выпила рюмочку передъ обѣдомъ и стала треску ѣсть — вдругъ онъ…

— Все таки изъ себя интересный?

— Ахъ, херувимка моя, да я и треской-то чуть не подавилась съ перепуга. До того-ли мнѣ было.

— Рѣшительно тутъ ничего нѣтъ страшнаго. Напротивъ… Если молодой и интересный кавалеръ… Гдѣ листки-то у васъ? Покажите-ка мнѣ листки-то.

— Вотъ…

Старуха протянула пакетъ. Жилица съ папильотками на лбу присѣла рядомъ съ ней на сундукъ, вынула изъ пакета листокъ и принялась его разсматривать, говоря:

— Тутъ описаніе жизни, личности и кто въ какихъ отношеніяхъ… Кому сколько лѣтъ и кто какого поведенія. Трезваго, такъ и пишите трезвый, выпивающій — ну, выпивающій. Такъ и обозначить слѣдуетъ. Дѣвица — такъ дѣвица и надо ужъ обозначить, настоящая дѣвица или такъ… Вотъ Аѳимья слесариха говоритъ, что она жена Ивана Парѳеныча. А какая она жена! Тутъ ужъ какъ на духу, надо все до капельки обозначить. Матрешка моя сосѣдка разсказываетъ всѣмъ, что она бѣлошвейка безъ мѣста. А какая она бѣлошвейка? Мы очень чудесно знаемъ. Вотъ вы и обозначьте, — тараторила жилица и принялась читать листокъ. — Да вотъ напримѣръ… Имя и фамилія? Вотъ вы и пишите хоть-бы про себя: «Марѳа Пѣтунникова». «Сколько лѣтъ отъ роду?» Сколько вамъ лѣтъ?

— Охъ, забыла, милая! Почемъ мнѣ знать! Забыла..- отвѣчала старуха.

— Ну, ужъ это такъ нельзя. Должны правильно отвѣтить. А то штрафъ… — сказала жилица. И лучше ужъ говорить больше. Ну, семьдесятъ три. Труднаго-то тутъ ничего нѣтъ.

Старуха заискивающе взглянула на жилицу и сказала:

— Такъ вотъ ты, милушка, и напиши мнѣ. Ты вѣдь грамотная. А я тебя за это кофейкомъ попою.

— Я? Я и написала-бы, вамъ. да вы знаете, какъ я пишу? Словно слонъ брюхомъ ползалъ. Напишешь а потомъ и сама не разберешь, что написала, такъ гдѣ-же счетчику-то! — отвѣчала жилица, — А вы Финогена Михайлыча попросите. Онъ вѣдь изъ писарей.

У успокоившейся было старухи Пѣтуиннковой голова опять затряслась.

— Милая, — заговорила она, — Финогенъ мужчина корыстный. Попроси-ка его написать, такъ онъ и денегъ запроситъ, и угощеніе ему съ пивомъ и кильками, на перья и чернила ему дай, да и за квартиру онъ недоплатить. Охъ, знаю я его! Лучше ужъ дворнику дать.

Старуха поникла головой и, чуть не плача бормотала:

— Бѣдная я, несчастная, беззащитная сирота! И придумали же эту перепись несчастную!

III

Вечеромъ пришли жильцы старухи Марѳы Алексѣевны Пѣтунниковой, узнали о врученныхъ ей счетчикомъ переписныхъ листкахъ и загалдѣли о переписи. Жильцы у ней были большею честью мужчины, почти всѣ работающіе по фабрикамъ. Женщинъ было всего четыре: двѣ прачки-поденщицы, дѣвушка, именовавшая себя бѣлошвейкой и барышня въ папильоткахъ. Всѣ жильцы приходили въ кухню къ старухи Пѣтунниковой и разсматривали переписные листки. Всѣ безъ исключенія отнеслись къ переписи подозрительно.

— Надо чего-нибудь ждать послѣ этого… — неопредѣленно сказалъ ей слесарь Титовъ.

— Да ужъ будьте покойны, напрѣетъ, — отозвался старикъ разсыльный Тимофѣевъ.

— Пропишутъ… — закончилъ нарядчикъ Семеновъ, мрачный мужчина съ бѣльмомъ.

Пѣтунникову даже подергивало, когда она слушала эти рѣши.

— Да чего ждать-то? Что напрѣетъ-то? — тревожно спрашивала она.

— А тамъ потомъ что-нибудь да обозначится, — опять уклончиво отвѣчали ей.

Прачка-поденщица Устинья Потаповна въ мужскихъ сапогахъ проговорила:

— Вотъ онъ кофей-то. Недаромъ онъ на гривенникъ фунтъ вздорожалъ.

— Очень просто….- кивнулъ слесарь Титовъ. — А ты думала, какъ? И еще вздорожаетъ.

— Ну?! Поди ты… Вѣдь ужъ и такъ теперь за полтинникъ-то горохъ въ кофей мѣшаютъ.

— Ничего не обозначаешь. Подмѣшаютъ и еще что-нибудь.

— Кофей что! Кофей — Богъ съ нимъ. Да не особенно я его много и пью, — сказала старуха Пѣтунникова. — А я думаю, не опасаться-ли мнѣ чего другого.

— Чего-же другого-то? — пробормоталъ Титовъ. — Квартирный налогъ платишь — ну, и ладно.

— Охъ, семь рублей, голубчикъ! Вотъ послѣ новаго года опять придется.

— А я думаю, бани вздорожаютъ, — сказала вторая прачка Наумовна. — На дняхъ я была въ баняхъ, такъ сторожиха стращала, что вмѣсто гривенника двѣнадцать будутъ брать.

— Да вѣдь съ вѣникомъ и теперь одиннадцать.

— А тогда будетъ съ вѣникомъ тринадцать.

Сторожъ присѣлъ на сундукъ и произнесъ:

— Вся эта перепись теперича, я думаю, для того, чтобы узнать, по скольку на душу водки выпивается изъ винныхъ лавокъ, потому и въ газетахъ писали, что будто-бы меньше пьютъ.

— Мели больше, — пробормоталъ нарядчикъ, все еще при свѣтѣ лампы просматривавшій «личный листокъ». — А нѣтъ-ли тутъ чего-нибудь насчетъ приписки въ мѣщане?

— То-есть какъ это? — спросили всѣ разомъ.

— А вотъ тутъ есть въ листкѣ точка: «съ какого года поселились въ Петербургѣ?»

— Ну?!

— Болѣе десяти годовъ живешь — ну, и приписывайся въ мѣщане.

— Экъ, хватилъ! Да въ петербургскіе-то мѣщане нонѣ не всякаго и берутъ. Походи да покланяйся, похлопочи. Въ шлиссельбургскіе и колпинскіе — сколько угодно, — возразилъ слесарь. — А я думаю вотъ что: съ квартиры жильцовъ будутъ сгонять, гдѣ по угламъ тѣсно живутъ. Это я отъ знакомаго старшаго дворника слышалъ, что сбираются. Вотъ когда всѣхъ перепишутъ — ну, и начнутъ перебирать. «Марѳа Алексѣвна, у тебя по скольку угловъ въ комнатѣ»? «Столько-то». «Гони двоихъ вонъ».