Папертные

II

На колокольнѣ раздался второй звонъ. Притокъ богомольцевъ сдѣлался усиленный. Часы кончились и началась обѣдня. Стали появляться молодыя дамы, нѣкоторыя съ дѣтьми, молодые мужчины, дѣвицы въ новомодныхъ шляпкахъ. Публика шла больше парадная. Нагольныхъ полушубковъ и сермяжныхъ армяковъ, даже овчинныхъ чуекъ и женъ мелкихъ торговцевъ въ ковровыхъ платкахъ на головахъ за поздней обѣдней вообще бываетъ мало, а тутъ притокъ этихъ богомольцевъ изъ низшихъ классовъ совсѣмъ прекратился. Къ паперти начали подъѣзжать богомольцы въ извозчичьихъ саняхъ, пріѣхала какая-то нарядная пожилая дама даже въ собственной каретѣ. Какъ только она вошла въ церковь, изъ церкви тотчасъ-же выскочилъ церковный сторожъ Наумъ, не старый еще человѣкъ солдатской выправки въ длинномъ черномъ сюртукѣ съ краснымъ кантомъ и свѣтлыми пуговицами, въ усахъ на румяномъ лицѣ и крикнулъ, озираясь на нищихъ:

— Кто тутъ есть изъ стариковъ? Ахъ, да… Алексѣй! Ты можешь… Сейчасъ генеральша Вывертова, выходя изъ кареты, поскользнулась на ступенькѣ и чуть не упала. Посыпь-ка песочкомъ ступеньки у паперти. Мы ихъ и забыли посыпать.

— Слушаю-съ, Наумъ Иванычъ… — встрепенулся старикъ съ козлиной бородкой. — Песокъ въ оградѣ?

— Нѣтъ. Ты обойди притворъ-то. Онъ въ уголкѣ, съ боку около притвора приготовленъ. А вы что тутъ бунтуете? — угрожающе обратился онъ къ старухамъ-нищимъ. — Сейчасъ старостинъ племянникъ жаловался, что кричите, бранитесь. Здѣсь церковная паперть, а не баня… Храмъ…

— Видите, видите. Андронычъ правду говорилъ, что нажалуется старостинъ племянникъ, — сказала старуха въ черномъ суконномъ платкѣ другимъ старухамъ. — Двугривенный дѣлили, Наумъ Иванычъ, и не могли подѣлить поровну — вотъ изъ-за чего вышло.

Но сторожъ Наумъ юркнулъ уже въ церковь, а старикъ Алексѣй съ козлиной бородкой, держа въ рукѣ корзинку, съ усердіемъ сорилъ пескомъ по ступенькамъ паперти.

Входящіе въ церковь богомольцы вообще подавали очень мало нищимъ. Нищіе ждали выходящихъ, по окончаніи службы богомольцевъ. Ранняя обѣдня по подачѣ милостыни считается лучше поздней. За ранней обѣдней бываетъ простой народъ и подаетъ больше. Къ поздней обѣднѣ нѣкоторые нищіе даже умышленно приходятъ къ концу и не становятся на паперть, а въ началѣ обѣдни бродятъ около церкви или около ограды и, встрѣтясь съ купцами или купчихами, идущими къ обѣднѣ, только «просительно» раскланиваются съ ними, бормоча слова въ родѣ «въ здравіе и благоденствіе», «со чадами, во спасеніе на вѣки нерушимо», при чемъ, если знаютъ ихъ имена, то величаютъ по имени и отчеству. Средней руки купцы и купчихи это очень любятъ и всегда суютъ такимъ нищимъ трехкопѣечники или пятачки. Такое прошеніе милостыни нѣсколько опасно, потому что около церкви во время обѣдни всегда прохаживается городовой, могущій заарестовать получившихъ милостыню, но за то оно выгодно. Городовые, впрочемъ, не взирая даже на приказъ, рѣдко заарестовываютъ нищихъ около церкви. Они съ своей народной точки зрѣнія смотрятъ на этихъ нищихъ, какъ на нѣчто естественное, обычное, исконнорусское и иногда сами суютъ нищему копѣйку.

Въ притворъ вошла женщина въ нагольномъ полушубкѣ, пестромъ платкѣ на головѣ, завязанномъ концами назадъ, и съ груднымъ ребенкомъ. Старухи нищія приняли ее сначала за богомолку, идущую въ церковь, но когда она встала въ рядъ съ ними, онѣ загалдѣли, обращаясь къ ней:

— Ты что это? Никакъ милостыню просить? Уходи, уходи отсюда! Здѣсь нельзя.

— Отчего-же нельзя, миленькія, коли вы просите — просительно заговорила женщина.

— Мы здѣсь свои. Мы туточныя… Мы здѣшнія прихожанки. А ты что такое? Ты чужая, — стала ей доказывать сморщенная старушенка въ черномъ чепчикѣ на заячьемъ мѣху, носящая названіе чиновницы, потому что у ней когда-то сынъ былъ паспортистомъ въ участкѣ. — Ну, что-же стала? Уходи честью.

— Я только малость, старушки. Я послѣдняя встану, — упрямилась женщина.

— Уходи, уходи, коли тебя честью просятъ! — завопили снова старухи. — Уходи, а то вѣдь и городовому отдадимъ.

Женщина попятилась, но не уходила.

— Зачъмъ-же такую обиду супротивъ меня? Я такая-же нищенка, — сказала она.

— Такая да не такая. Откуда ты выискалась?

— Изъ-за Трухмальныхъ воротъ. Я тамъ въ родильномъ была. Вотъ ребеночекъ.

— Ну, такъ къ Трухмальнымъ воротамъ и иди. А здѣсь нечего туточнымъ старушкамъ мѣшать, — доказывала ей чиновница. — Вишь, какая выискалась. Туда-же съ ребенкомъ!

— Да еще ребенокъ-ли у ней? Можетъ быть, полѣно? — дѣлала догадку старуха въ капорѣ.

— А вотъ пусть Андронычъ посмотритъ, — подхватили другія старухи. — Андронычъ, вотъ тутъ чужая пришла и руку протягиваетъ.

Отъ дверей отдѣлился николаевскій солдатъ Андронычъ и подошелъ къ женщинѣ въ полушубкѣ.

— Ты тутъ чего? — спросилъ онъ.

— Святую милостыньку, Христа ради.

— Ну, такъ и проси около церкви. А здѣсь на паперти нельзя. Уходи, уходи.

— Да что у васъ откуплено, что-ли?

— А хоть-бы и откуплено, но это дѣло до тебя не касающееся. Уходи. Чужой доходъ нечего отбивать.

— Эки злюки! Вотъ злюки-то! Совсѣмъ цѣпные псы. Право, цѣпные псы.

Женщина съ ребенкомъ стала пятиться и сошла съ паперти.

— Посмотри, Андронычъ, настоящій-ли у ней ребенокъ-то — говорила «чиновница». — А то поймаютъ ее около паперти, да окажется полѣно въ пеленкахъ, такъ только на насъ конфузъ. Мараль-то вѣдь на насъ пойдетъ.

Андронычъ пошелъ за женщиной, вернулся и сообщилъ:

— Настоящій. Даже пищитъ. А что нищихъ около церкви — страсть — прибавилъ онъ. — Какой-то совсѣмъ новый… На деревяшкѣ. Потомъ съ кокардой на фуражкѣ одинъ. Тоже новый.

— Да не Коклюшкинъ-ли съ Моисеева двора, что прошенія къ благодѣтелямъ пишетъ? Онъ иногда тоже руку протягиваетъ, — спросила чиновница.

— Ну, вотъ… Не знаю я Коклюшкина! Очень чудесно знаю. А проситъ онъ часто. Онъ недавно былъ въ нищенскомъ… Его недавно полиція словила.

Въ притворъ съ улицы зашелъ околоточный и сталъ проходить въ церковь. Старухи мгновенно присмирѣли и разстроили свои ряды, порвали шеренги. Околоточный, не обращая на нихъ вниманія, скрылся въ церкви.

— Этого съ краснымъ носомъ я знаю, — сказала про околоточнаго старуха въ капорѣ. — Онъ никогда къ нищенкамъ не привязывается на паперти. Пройдетъ мимо, поставитъ въ церкви свѣчку и уйдетъ. Вотъ Пентюховъ, такъ тотъ охъ какой! Тотъ — бѣда…

— И Пентюховъ не привязывается къ папертнымъ. Онъ только на улицѣ лютъ. Вотъ ужъ тамъ ему съ протянутой рукой не попадайся, — возразила старуха въ чепчикѣ на заячьемъ мѣху.

Андронычъ тотчасъ-же прибавилъ, стоя у двери:

— Да они всѣ, ничего… Но вѣдь у нихъ, служба. Отъ нихъ начальство требуетъ. Спрашиваютъ.

Изъ церкви заглянулъ въ притворъ сторожъ Наумъ и крикнулъ одному изъ стариковъ:

— Алексѣевъ! Ты почище одѣтъ. Пройдись со сборной кружкой передъ «Достойно»…

Отъ нищихъ отдѣлился сѣдой старикъ въ длиннополомъ кафтанѣ, остриженный въ скобку и пошелъ въ церковь за сторожемъ.

Какая-то нарядно одѣтая молодая дама пріѣхала въ саняхъ съ изукрашенной въ голубой шелкъ и серебро кормилицей въ повойникѣ. У кормилицы на рукахъ былъ ребенокъ.

Онѣ стали пробираться въ церковь.

III

На колокольнѣ опять звонъ.

Начинаютъ проходить сквозь притворъ въ церковь лица, про которыхъ принято говорить, что они являются къ шапочному разбору. Это по большей части мужская молодежь, стремящаяся въ церковь для того, чтобы повидаться при выходѣ изъ церкви съ своими знакомыми и полюбоваться «на хорошенькихъ», вставъ по окончаніи службы группой передъ папертью и заграждая собой дорогу выходящимъ изъ церкви.

Проходитъ франтикъ въ шинели съ бобровыми лацканами и воротникомъ, отрясая бобровую шапку. У старухъ нищихъ движеніе.

— Женишокъ… — киваетъ вслѣдъ ему нищая въ заячьемъ чепчикѣ. — Послѣ Рождества свадьба. На лабазницѣ Мамыкиной женится. Вотъ угловой-то домъ ужъ къ нему перейдетъ.