Бездомники

«Только-только еще отворять лавки начнутъ, пока я приду въ рынокъ», — разсуждалъ Пудъ Чубыкинъ, ежась, засунулъ красныя руки въ рукава кацавейки и поспѣшно зашагалъ стоптанными дырявыми сапожонками, чтобъ согрѣться.

Вотъ и рынокъ, гдѣ торговалъ его дядя суровщикъ. Бакалейныя и щепенныя лавки были уже отворены и въ нихъ торговали, но суровскія еще только отворялись, а галантерейная и суровская лавка его дяди была еще заперта. Напротивъ рынка, въ домѣ красовался своими росписными вывѣсками чайный и фруктовый магазинъ отца Пуда Чубыкина, съ изображеніемъ фруктовъ въ вазахъ, цибиковъ съ чаемъ, стеклянныхъ сосудовъ съ кофе и головъ сахару. Онъ былъ уже отворенъ. Пудъ Чубыкинъ взглянулъ на него и смахнулъ съ глаза слезу.

«Вотъ здѣсь тринадцатилѣтнимъ мальченкомъ началъ я когда-то привыкать къ торговлѣ, на первыхъ порахъ ѣлъ въ неимовѣрномъ количествѣ сахаръ, дѣлалъ кораблики изъ оберточной бумаги, ласкалъ большого сѣраго кота, всегда лежавшаго на мѣшкѣ съ сушенымъ цикоріемъ, или на обернутомъ въ дерюжный мѣшокъ мѣдномъ горячемъ чайникѣ съ чаемъ, ѣлъ, походя, апельсины, яблоки, мармеладъ не взирая на предупрежденья приказчиковъ не дѣлать этаго».

И вспомнилось Чубыкину, какъ онъ на первыхъ порахъ объѣлся продажными сластями, заболѣлъ, долго хворалъ и, наконецъ, выздоровѣлъ.

Въ лавкѣ говорили:

— Обожрался разъ такъ ужъ теперь зря ѣсть не станетъ. Отвратитъ отъ сладкаго.

И помнитъ Пудъ Чубыкинъ, что его дѣйствительно отвратило отъ сладкаго. Сахаръ, коврижка, медовые и мятные пряники и мармеладъ сдѣлались ему противными. Онъ даже чай и кофе пересталъ пить въ накладку. На яблоки, груши, апельсины и орѣхи ему даже глядѣть не хотѣлось.

Онъ стоялъ передъ лавкой своего отца, заложа руки въ рукава, переминался отъ холода, колотилъ ногу объ ногу и вспоминалъ прошлое, вспоминалъ свое дѣтство, юношество.

Онъ вспомнилъ, какъ ласково относились къ нему въ лавкѣ ихъ обычные покупатели, и въ ушахъ его звенѣли ихъ фразы:

— А, молодой хозяинъ! А ну-ка, молодой хозяинъ, отвѣсь-ка мнѣ пару фунтиковъ сахарку… Да съ корочками, голубчикъ, съ корочками, чтобъ повыгоднѣе было, потому мнѣ для прикуски.

Маленькій Пудъ ухмылялся во всю ширину своего лица, отодвигался застѣнчиво отъ прилавка и щекоталъ за ухомъ кота, а приказчикъ отвѣшивалъ требуемое.

— Ну, теперь лимонъ. Молодой хозяинъ, лимончикъ мнѣ, лимончикъ. Что-жъ ты съ покупателемъ-то, другъ, не занимаешься? Давай лимончикъ. Только кожу-то потоньше выбери. Ну? Давай сюда, лимончикъ. Угождай постоянному покупателю. Ты еще подъ столъ пѣшкомъ бѣгалъ, а я ужъ у васъ покупалъ въ вашей лавкѣ.

Покупатель глядѣлъ ласково, любовно щурился какъ-то на маленькаго Пуда.

Взглядывалъ на Пуда и приказчикъ и, подавая покупателю лимонъ, говорилъ:

— Недавно онъ у насъ въ лавкѣ. Только еще приглядывается. Гдѣ-жъ ему!

— Первенецъ? Старшій у отца? — интересовался покупатель.

Онъ, Пудъ, продолжалъ молчать и щекоталъ кота, а приказчикъ опять отвѣчалъ за него:

— Передъ нимъ дочка. Та на годъ старше его. А послѣ него двое махонькихъ есть.

— Маменькинъ сынокъ? Поди, балуетъ мать-то?

— Не приведи Богъ какъ. Не хотѣла и въ лавку отпускать, да ужъ папаша приструнилъ.

Покупатель расплачивается за сахаръ, за чай, за лимонъ и бормочетъ:

— Ну, что-жь, привыкай при отцовскомъ дѣлѣ, веди себя хорошенько… Старайся… Выростешь большой — отцу подмога будешь.

«Отцу подмога», — повторяетъ про себя Пудъ Чубыкинъ, и въ душѣ его что-то шевелится. Ему дѣлается горько, горько за себя. Какая-то болѣзненная спазма сжимаетъ ему горло. Онъ еще разъ смахиваетъ съ глаза слезу и отворачивается отъ фруктовой и колоніальной лавки своего отца, машетъ рукой и входить въ щепянную лавку, находящуюся въ рынкѣ.

IV

— Подайте отставному торговцу на сткляночку съ килечкой… — произнесъ Пудъ Чубыкинъ, скромно остановись у дверей лавки около цѣлой пирамиды, нагроможденной изъ деревянныхъ лоханки, ушатовъ, корытъ и ведеръ. — Иззябъ, погрѣться надо.

Приказчикъ съ сѣдой бородой, въ суконной чуйкѣ на овчинѣ, продававшій что-то какой-то женщинѣ, поднялъ голову и воскликнулъ:

— А, Пудъ Савельичъ! Давно-ли въ Питерѣ? Когда объявился?

Пудъ Чубыкинъ какъ-то весь передернулся — привычка, пріобрѣтенная имъ при прошеніи милостыни — и оскабился всѣмъ своимъ опухшимъ лицомъ съ синякомъ подъ глазомъ.

— Вчера около полудня по липовой чугункѣ съ курьерскимъ поѣздомъ пріѣхалъ, — отвѣчалъ онъ.

— Съ Валаама?

— Никакъ нѣтъ-съ, изъ Шлиссельбурга Спиридономъ поворотомъ.

— А говорили тутъ, что тебя твой отецъ въ монастырь на Валаамъ на покаяніе упряталъ.

— Папашенька мой не имѣетъ надо мной теперь никакой власти, съ тѣхъ поръ, какъ я посадскимъ объявился. Меня полиція приписала теперь къ шлиссельбургскимъ мѣщанамъ, и я самъ по себѣ. Я вольный казакъ. Не оставьте.

Онъ опять весь передернулся и просительно склонилъ голову на бокъ.

Приказчикъ полѣзъ въ выручку, досталъ оттуда мѣдякъ и подалъ его Чубыкину.

— Обыкновеннымъ нищимъ подаемъ по копѣйкѣ, а ты ужъ свой человѣкъ, тебѣ пятачокъ, — проговорилъ онъ.

— Благодаримъ покорно.

Чубыкинъ хотѣлъ уходить.

— Постой… — остановилъ его приказчикъ. — Все еще малодушествуешь? Все еще пьешь?

— Да ужъ это моя тропинка до могилы. Дай вамъ Богъ здоровья.

Чубыкинъ опять сдѣлалъ движеніе, чтобы выйти изъ лавки.

— Погоди… Чего бѣжишь! Передъ отцомъ-то уже объявлялся? — задалъ ему вопросъ приказчикъ.

— Въ вашу лавку — въ первую. Къ отцу потомъ. Отецъ добромъ не подастъ. Съ него надо нахрапомъ брать. Прощенья просимъ.

Черезъ минуту Чубыкинъ входилъ въ мясную лавку, находящуюся рядомъ съ щепенной.

У входа за ясневой конторкой виднѣлся хозяинъ лавки, среднихъ лѣтъ мужчина въ бѣломъ передникѣ поверхъ чуйки и въ суконномъ картузѣ. Чубыкинъ сдѣлалъ ему подъ козырекъ, приложивъ красную руку около праваго виска къ своей войлочной шапкѣ, и произнесъ:

— Михаилу Акимычу особенное… Пожертвуйте прежнему сосѣду гривенничекъ на сткляночку съ килечкой…

— Ба! Пудъ! Опять въ Петербургѣ? Да вѣдь тебя, говорятъ, только что выслали въ Шлиссельбургъ, — сказалъ онъ.

— А вы думаете, Михайло Акимычъ, тамъ нашему брату, посадскому, сладко живется? Ой-ой! Время осеннее. Богомольцы перестали ѣздить. Проѣзжихъ черезъ Шлюшинъ тоже не перевалило. Стрѣляй, не стрѣляй — ничего не очистится.

— И все еще виномъ балуешься? Вишь, ликъ-то какъ у тебя перекосило! Пора-бы это тебѣ, Пудъ, все бросить.

— Бросить. Хе-хе-хе… Михайло Акимычъ… А вдругъ кто найдетъ, если я брошу?.. На вѣкъ несчастный человѣкъ будетъ. Пожертвуйте отъ щедротъ своихъ, что не жаль…

— Изволь. Только вѣдь тебѣ на вино. Пользы отъ моей жертвы никакой не будетъ.

— И не скрываю-съ, что на вино. Не обманываю, не надуваю, не грѣшу.

— Вотъ тебѣ гривенникъ. А только ты лучше купи сайку съ печенкой, да поѣшь хорошенько.

— Солененькаго нашему брату лучше, Михайло Акимычъ. Вотъ возьму я селедочку за пятачокъ…

— Да брось ты это, наплюй… Побаловалъ и за щеку… Примирись съ отцомъ.

— Отецъ и я, Михайло Акимычъ, все равно, что небо и земля. Какъ землѣ съ небомъ не сойтись, такъ и мнѣ съ нимъ. Желаю добраго здоровья, — поклонился Чубыкинъ, пятясь къ двери.

— Поклонись ему, повинись передъ нимъ, — продолжалъ хозяинъ мясной лавки.

— Мнѣ передъ нимъ виниться нечего. Онъ передо мной виноватъ.

— А ты гордость-то смири…

— Эхъ, Михайло Акимычъ! Вѣдь вы наши дѣла знаете. Не вамъ разсказывать! Ну, благодарю покорно за ваши ласки! Не оставьте впредь, если насъ не вышлютъ.

Чубыкинъ юркнулъ за дверь.

И вотъ онъ передъ суровской лавкой своего дяди, брата покойной матери. На вывѣскѣ золотыми буквами значилось: «Продажа суровскихъ и галантерейныхъ товаровъ купца О. В. Укромина». Лавку только что отворяли. Приказчики стояли гурьбой передъ полуотворенными дверьми. Старшій приказчикъ звенѣлъ ключами. Чубыкинъ подошелъ къ нимъ и вытянулся во фрунтъ.