Письма

Мой любезнейший Николай Алексеевич!

Я рад, что вы забыли день, в которой обещались быть у меня. Чрез это я имею у себя на память вашей руки записку. Ко мне ж прошу пожаловать в воскресенье 27 февраля, — это значить завтра, в вечеру, — чем много обяжете любящего вас всей душою Алексея Кольцова.

23

В. Г. Белинскому

7 марта 1838 г. Питер.

Любезнейший Виссарион Григорьевич! Извините, что я так долго к вам не писал. Причина: кой-какие хлопоты по делу, лень, а главное мне хотелось взять сначала у Полевого вашу статью, потом писать к вам.

Вчера я был у него, передал вашу записку, приложенную к письму; он ее прочел с не большой приятностью. «Экой чудак, экой чудак этот Белинский; не знаю, что он хочет делать. Нате, вот она, пошлите к нему, когда уж он так хочет. Да пожалуйста, будете в Москве, вы его образумьте». — Хорошо-с, я это непременно сделаю. — Теперь она у меня, и я вам ее не завтра, то послезавтра пошлю непременно. Сколько ж я проживу в Питере, ей Богу, сам еще не знаю; мои дела пока темны. Вот, в пятницу, я узнаю о своем деле; буде оно кончится скоро, то я проживу две недели, а нескоро, — то гораздо более; смотря, насколько оно растянется, настолько и мое житье здесь подлиннеет. Во всяком случае я устрою так: попрошу Александра Васильевича Никитенку, чтобы вам к нему поселиться прямо. Завтра буду у Плетнева, поговорю о ней; может, он возьмет в «Современнике. А нет, — в четверг посылаю к вам. И я после того буду писать; следственно, вам и беспрестанно будут видны мои дела. У Краевского завтра ж спрошу о вашей статье. А мне еще кой о чем надобно говорить с вами много, да теперь почта мешает. Вы будете писать к Николаю Алексеевичу, то пожалуйста не пишите, что вы получили от него письмо через почту, посланное Кольцовым. Вы меня этим срежете; я его просто обманул, — сказал, что у меня знакомый земляк едет, я с ним и пошлю; а принес домой, печать долой, конверт в огонь, одел в свой и послал на имя Бакунина.

Михаилу Александровичу, Константину Сергеевичу, Василию Петровичу и г. Каткову душевное почтение.

Любящий и почитающий Вас

Алексей Кольцов.

24

В. Г. Белинскому

14 марта 1838 г. Питер.

Любезнейший Виссарион Григорьевич! Вот когда я перед вами виноват, так уж просто виноваты неделя, как я взял статью у Николая Алексеевича, и вот сегодня только посылаю. Для чего же я так медлил? Чем был занять? Чорт ее знает, как все это случилось. Забыл? Избави Бог! этого греха со мной еще не было. Главная, кажется, причина, что я со дня приезда в Питер как-то нездоров; от этого все время и дела у меня тянутся — и не в свою пору, и медленно. Третьего дня был я у Краевского, говорил ему о разборе Гамлета, и вот его ответ: «Пожалуйста напишите вы Виссариону Григорьевичу, чтоб он ее пристроил к следующей игре московских актеров, например, вот как будут играть на Святой неделе, и чтоб тотчас ко мне он ее прислал; тогда она будет нова, по времени, и напечается в пору. И вместе с этим попросите его, чтобы он уведомил меня, его ли статьи прислано одно начало под именем Быстрицкого; буде его, то чтобы он прислал мне и остальную, я ее напечатаю с удовольствием, а одно начало печатать не буду». — Я ему сказал, что Виссарион Григорьевич желает, чтобы его статьи были печатаны с его именем. — «На это я согласен с охотою. Еще напишите, буде у него есть своего сочинения повести, статьи ученые, или чисто журнальные, то пусть ко мне присылает; я буду печатать их с его фамилией, и с большим, большим удовольствием; я не буду печатать от него только одного, разборы книг, а если бы и напечатал, то, во-первых, без имени, а во-вторых, и с переменою, что в них будет противу моих связей». Он что-то к вам вдруг получшел: то сперва бранил, а теперь другое дело. Я полагаю (может быть, впрочем, и ошибочно), что сперва он думал наверное, что вы будете участвовать у Полевого, тогда казались ему страшны. Я же, тонко не зная всех журнальных проделок, пишу вам, что слышал, и кто что говорить.

В прошлую среду был я на вечере у Плетнева. Там был Воейков, Владиславлев, Карлгоф, Гребенка, Прокопович и Тургенев. Зашла у них речь об вас. Воейков говорил: «Он малый действительно весьма умный, с талантом, но бедовая голова, увлекся в какую-то односторонность, и эта система его погубила». — А какая? — «Бог Святой знает. Вы с ним знакомы?» — Да, знаком. — «Как это вас Бог свел с этим человеком?» — Очень просто, я с ним знаком лет шесть. — «А, это другое дело». Скажу вам еще, что Николай Алексеевич, кажется, принимает на самого себя очень много небывалого, и что его сомнения не только о вас, но и о себе совсем несправедливы, и он сперва пужал себя, потом напугал меня, а я уж напугал вас. Я ему поверил на слово безусловно, в этом состояла вся ошибка. Его, как и вас, не любит одна бездарность за один ум, а не за что другое. А может быть и то: Полевой хотел надуть меня, чтобы я надул вас. Если и не так, то все-таки его мнения отчасти несправедливы. О разборе Гамлета он мне просто наврал; это уж я вижу, как настоящий день. Говорить: в нем и то и то есть; а в нем ровно того-то и того-то нет. Его же не терпят некоторые еще и за то, что он знаком с Булгариным и Гречем; с ними многие не хотят и встречаться.

Теперь речь другая. У Жуковского я был еще раз по своему делу; он ни то ни се. У Вяземского был только раз, он тоже ни то ни се. У Муравьева был раз; он тоже ни то ни се, и, кажется, он человек замаскированный, у него души немного, а чужая душа большая….. Одоевский немного лучше, или ласковей. Он затеял речь о другом издании. «Что? оно напечатано у вас давно?» — Еще не печаталось. — «Так скоро думаете печатать?» — Хотел бы скоро, да не имею средств. — «Да помилуйте, это бы, кажется, можно сделать как-нибудь иначе». — Как же, скажите, ваше сиятельство! — «Постойте, — вот мы соберемся, поговорим, да и поручим Краевскому». — В прошедший мой приезд Краевский за это дело уже принимался. — «Да, помню; что ж он, почему не выполнил?» — Не знаю, думаю, одному показалось тяжело. — «Ну вот, что касается до денег, то я самый пустой человек». — Я про это не смел и думать, ваше сиятельство. — Вот вам кн. Одоевский. Всем большим людям я говорю: хотел бы, да средств не имею; а другим: погодить хочу, еще прибавлю, тогда уж разом. Жуковскому в первый раз отдал я «Ура» и «К милой»; он передал Краевскому. Я говорю Краевскому: у меня есть то-то и то-то. «Приносите пожалуйста все». — Постойте, дайте переписать набело, я все к вам принесу. — А между тем без его ведома я отдал две пьесы Воейкову в сборник, три пьесы в альманах Владиславлева, две в «Современник» Плетневу; три пьесы оставил у Полевого. — Краевский напечатал «Ура» с ужаснейшей похвальбой, надеясь еще печатать мои новые. Я после прихожу к нему. «Что ж, переписали, принесли?» — Нет. — «Что же?» — Да вот что, я кое-какие из них отдал. — «Куда?» — Да вот туда-то и туда-то. — «Гм, для чего ж вы так сделали?» — Да просят: совестно отказать. — За эти невинный проделки будете ли вы меня бранить или нет? Как вам угодно, а на мои глаза более мне не оставалось, кажется, делать, что я сделал.

По воскресеньям я обедаю у Венецианова, а иногда у Григоровича. — Эти обои добрые люди; ко мне ласковы, хороши и, кажется, любят. По вторникам бываю у Гребенки; он ко мне хорош. По средам у Кукольника и у Плетнева. Плетнев ко мне будто неподдельно хорош. По четвергам у Владиславлева; он мне сулить горы, а что-то даст? — По пятницам у Никитенки. — По субботам у моих земляков вечера их собственно, где бываем и мы. По понедельникам вечера у меня, и всех их было два. На первом были Полевой, Кукольник, Краевский, Булгарин, Бенедиктов, Гребенка, Бернет, Прокопович, Пожарской, Шевцов, Сахаров и моих земляков человек восемь. На другом — Владиславлев, Краевский, Никитенко, Григорович, Мокрицкой, Венецианов, Туранов, трое Крашенинниковых, Посылин, Бенедиктов, Гребенка, Бернет, Пожарской, Прокопович, Губер, Шевцов, Сахаров и земляков человек пять.