Рассказы

Когда я вернулся из армии, мой боле изредка наведывался к нам. Бабушка наша умерла. Почту Яшайма не возил, женился, имел детей, обзавелся хозяйством. Словом, жил как рачительный семьянин и работник.

Пригласил я его на мою свадьбу. Всю ночь он наравне с нами, молодыми, пел и плясал, а под утро насмешил всех рассказом о собственной свадьбе. «Вот так же гуляли мы тогда, а где-то часу в четвертом ночи спустился я в подпол, огурчиков малосольных достать да грибков. И что-то долго завозился там, пока со спичками искал, где что хранится, да накладывал в посуду, — неторопливо рассказывал он, сидя на крыльце, куда все вышли на свежий утренний воздух. — И никак, понимаешь, не могу вылезти: там, наверху, видно, забыли, что я в подполе — смотрю, крышка закрыта и так лихо отплясывают, только треск идет! Пытался раза два поднять крышку, тут же сверху кто-нибудь и притопывал по ней. Кричать? Да кто же услышит, когда там дым коромыслом? Пол ходуном ходит. Торкнулся я еще, нет, вижу — бесполезно. Ладно, думаю, посижу пережду, а как угомонятся немного, так я и выйду. Присел на ступеньку лесенки, да и не заметил, как уснул», — заключил он под смех окружающих.

Потом пришла грустная весть: не стало моего боле. Умер он от фронтовой раны, открылась она, когда Яшайма сено в зарод сметывал. Сильный был человек, едва не полкопны поднимал на вилах, на рану скидки не делал, забывался в азарте.

Всю жизнь человек работал, трудился в поте лица. Воевал, землю свою защищая. И снова на этой земле работал — умело, сноровисто, с душой. И вот ушел из жизни. А дела его, дети его живут. Память о нем осталась, благодарная память о добрых делах. Узнал я о них уже после смерти Яшаймы, от его жены.

Когда он вернулся из госпиталя домой, — время было нелегкое, послевоенное. Много тогда появилось матерей-одиночек с так называемыми «незаконнорожденными» детьми. В деревнях у нас именовали тех мальцов суразами. Ребенка надо зарегистрировать в сельсовете. Тогда молодая мать сможет получить помощь от государства. Но при оформлении в документ нужно вписать имя отца, А как его назовешь, если отец тот или уехал куда-нибудь подальше, или живет тут же, в аиле, только со своей законной супругой и законными детьми. И стыдно, и горько, да и позора не оберешься... А еще незадача: как добраться с ребенком на руках до сельсовета, ведь он в другом селе, где взять лошадь, как отпроситься в колхозе с работы?

Вот от всей этой беды и хлопот, с нею связанных, и спешит заплаканная девчонка-мама к моему боле. Знает, слышала — не одну уж такую выручал, может, и ей не откажет.

— Пожалуйста, Яшайма, помоги записать моего в сельсовете, а?.. — молвит, едва слышно, опуская голову и краснея.

— М-мм... да сколько же можно? — разводит тот руками.

— Корова отелится, тажаур араки принесу, — почти шепчет смущенная просительница.

— Что мне, в араке-то купаться, что ли? — удивляется он, словно размышляя сам с собой, потом, вскинув голову, спрашивает: — Ты лучше скажи — кого отцом назовем?

— Запиши на себя, а, Яшайма? — полуспрашивает, полуумоляет она.

— Ну, раз так, тогда — другое дело. Сразу и надо было говорить. А то «тажаур араки, тажаур араки»... Пойду за лошадью.

Так и появилось в нашем краю на свет целое племя юных яшаймовичей и яшаймовен. Из соседних колхозов даже ехали к нему, прослышали, видно, что мужик он добрый, безотказный.

«И что за петух такой шустрый выискался?!» — заволновались было в аймачном загсе. Дело, однако, объяснилось довольно просто. Пришлось махнуть на чудака рукой. Да и что с ним поделаешь, когда все вроде по закону? Пускай чудит, смотришь, хоть немного облегчит жизнь неудачливым мамам...

А годы шли себе, торопились. Те Яшаймовичи и Яшаймовны выросли, пора подошла уже им семейными очагами обзаводиться. Настало время свадеб.

— Кто отец жениха?

— Яшайма из рода иркитов.

— Это он должен заботиться о свадьбе, помогать жениху, распоряжаться за свадебным столом...

— А кто отец невесты?

— Да тот же Яшайма из рода иркитов.

Это ему бы надо хлопотать о приданом, принимать сватов и договариваться с ними и все устраивать. Ему бы и сидеть на самом почетном месте за свадебным столом, да увы...

Да, не стало, нету на земле моего боле.

Но много-много на ней Яшаймовичей и Яшаймовен! Значит, долго еще жить памяти о нем среди нас, долго согревать сердца...

ДЕТИ МОИ, ДЕТИ...

Перевод с алтайского А.Китайника

— Говоришь, так сложилась у тебя жизнь?.. Счастье — это, подруга моя, когда все хорошо. А у меня?.. Нет-нет, я на свою судьбу не обижаюсь. Грех на нее жаловаться, на Госпожу нашу — жизнь!

Давно мы с тобой не виделись, подружка, давно. Море воды утекло, негодяи пуд соли, как говорится, съели с той поры, как за одной партой три года сидели, на одной койке в интернате спали. Да-а...

А мы вот полтора месяца в этой больнице, в этом самом изоляторе. Чертова болезнь, желтуха проклятая напала. Если кого болезнь найдет, так ведь не отступится, нуда липучая, пока всех не переберет. Хоть бы самую младшенькую обошла, дитя мое, кровиночку Эркелешку. Вот мы с. ней и лежим, маемся. По братовьям, по сестричкам скучаем.

Нас сюда в августе привезли. Еще с полмесяца — дай бог не больше! — пересчитывать дни. А ну как еще кого прихватит?.. Тьфу, тьфу! Сердце заходится, как подумаю... Не представляю, что со мной тогда будет... А куда денешься? Примиришься и с этим. Болезнь не разжалобишь, от нее не откупишься. Заболеть легко — выздороветь трудно. Ох, лишь бы выздороветь. Все перетерпеть можно.

И хоть бы все в одно время болели. Только отлежишь с одним — другой заболел. Что за напасть такая! За что?.. Эркелешке моей всего два с половиной. Разве одну ее оставишь? Можно было бы кого из старших, так они учатся. Даже на день меня не подменят. И потом, как это дитя от себя оторвать? Одну в изоляторе оставить? Лучше уж самой... А лежать до того надоело — и не скажи. День как год. Веришь, работу, как праздник, вспоминаю. Но ничего. Лишь бы доченька поправилась. Вытерплю.

Семеро их у меня. Старший недавно из армии вернулся, а младшенькая — вот она сидит, тонкошеяя. Четыре сына, три дочери. Двое еще не учатся... Держимся, дюжим. Без отца... Одни... И есть нам хватает, и одежда на нас без заплаток. Хотя, чего скрывать, чего хорохориться — тяжело нам. Да, тяжело. Был бы отец, разве подумала бы, что детишек ращу, что семеро их у меня? Радовалась бы.

А отец наш... Третий год пошел... Все из-за трактора своего. На пахоте случилось. В самый разгар. Сменщик его, парень один никудышный, загулял. Отец наш две ночи глаз не смыкал. Перед рассветом сон его и одолел. Вместе с трактором в яр скатился... Что за человек был! «Раз работаешь — умри, а все отдай!» — всегда и всем говорил. Все делать умел. Стогометы придумал — сам изладил. У кого машина или мотоцикл — не отвяжутся. То один придет, то другой. «Что-то барахлит у меня. Зайди, посмотри». Устал не устал, занят не занят, тут же соберется. Скажет: «Я на минутку». А я уж знаю, какая там минутка! Притащится затемно, весь в масле, в грязи, еле ноги волочит. Я на него: «Ты что? У всего села бесплатный батрак? Дома работы нет?» — «Ничего, мать, — ответит. — Должен был завестись мотоцикл у Димая. Понимаешь, должен. Разве конденсатор пробило? Завтра своим попробую». — «Дам я тебе своим! Как же! Сегодня Димаю, завтра еще кому. Что с них возьмешь?» — «Да что ты так, мать?» — вот и весь ответ,

А еще он комусы всем делал. И такие они у него получались — самые звучные. Перед тем, как... случилось, выписал по почте ящик с инструментами — часы чинить. Много заплатил. От темна до темна мотается на тракторе, уходится, а ночью ткнет под глаз стеколко и ковыряется в колесиках часовых... Мне от этого одна морока. Все руки зудились выкинуть этот ящик... И фотоаппарат собирался купить.

Пил редко. За выпивкой не гонялся. Дома у него всегда бутылка стояла, дак он без причины и не притронется. Если и принимал когда, — от меня, конечно, доставалось. Он слова против не скажет. Сидит, чешет затылок. «Скажи хоть слово!» — ругаю его. Молчит. «Тебе говорить, что родить. Я за слово рубль заплачу». Молчит! Только улыбнется... О, кудай! Чуркой бы без рук, без ног, лишь бы живой остался. Сам бы жизнь видел, ребятишек учил, наставлял. Видно, судьба у него такая.