Страница 17 из 19
— За что осуждаете? Ну окрестились. Разве мы хуже стали? Зато крещеные едят за столом, а нехристи — у порога. Да и крещенье наших душ не коснулось. Я ем ихнее угощенье, пью ихнее пиво, сижу с ними за одним столом, как равный, а приду домой — помолюсь нашему богу Ульгеню да наемся конины. Пускай поп Ивашка касался моего лба тремя перстами. В душу он ко мне не залезет. Русские говорят: «Хоть горшком назови, только в печку не ставь». Так и мы. Крестились, чтобы равными быть, чтоб за людей считали.
— Но тогда это хуже воровства. Как можно носить на груди крест, а верить в Ульгеня? Вера должна быть от души.
— Надо уметь изворачиваться, — говорили они. — Изворотливый пес всегда сытый.
И сам я решил схитрить. Послал, Каллистрат, к тебе своего сына, чтобы он научился вашему языку, вашей грамоте, вашей вере. Хотел, чтобы Учар перенял у тебя все, что знаешь ты сам. Мне нужен был сын грамотный, умелый, знающий слово божие. Дерзкая мысль во мне зрела. Отец мой, Адучи, сжег церковь и лишился жизни. Я же построю церковь и возвышусь. Но это будет наша церковь, в ней будет наш поп и наш, алтайский, Христос. Каждой церкви положено иметь землю, а значит, у нас будет земля законная, с которой никто и никогда не сгонит. Но как построить этот храм Христа? Где денег взять? Мы не то что церковь, заплатить подать — ясак — зайсану не можем. Многие за это были биты и затаврованы.
Поэтому и пошел я по миру собирать деньги на построение храма господня: Три года я ходил, да не один я, а и другие люди. Отправлялся в путь в конце осени, когда убран урожай, скот пригнан с летних пастбищ к дому. Выходил пешим. На спине — мешок, на боку — котомка, в руках — посох. Стучался во все дома, раскрывал свою ладонь перед каждым встречным:
— Пожертвуйте на храм Иисусу Христу…
Люди жертвовали. Кто копеечку даст, кто пятак, а кто и булку хлеба. Чашку муки вынесут или ведро картошки — не отказывался, благодарил. Даже лоскутком материи не брезговал, все это потом продавал и копил деньги, копил.
Стыдно мне было, алтайцу, да еще мужчине в силе, попрошайничать. Но я душил в себе стыд. Знал: для народа своего стараюсь. Прикроемся церковью да Христовым именем — не сгонят нас с земли, равноправными будем. Это мне давало силы, согревало в мороз.
А люди встречались на пути всякие, некоторые из них не прочь были отнять у меня все деньги, да непросто было их у меня взять. Сам же я из тех денег гривенника себе не взял. Подаянием питался.
Долго я ходил по миру. До Бийска дошел, потом до Барнаула. Поманило дальше — в Омске побывал и Томске. Что я там видел, что нового узнал? Перво-наперво понял, что народ русский очень многочислен, земель у него много, мыслью все не облетишь. Узнал, что люди русские отзывчивы и добры и к верам другим терпимы, и с ними вполне можно жить.
Удивляло меня название местностей, рек, озер. Карасуу, Сузун, Тусколь. Гора Бекту, степи Кулундинские. Слова эти родные мне, моему, языку. Тусколь — соленое озеро, Карасуу — черная вода. А Кулундинские — значит жеребячьи.
Вспомнились слова тех стариков, что подобрали меня, брошенного, и выкормили: «И опустились мы в степи белесые, бесконечные, до конца которых и коршуну не долететь. И назывались те степи Кулундинскими. Кочевали мы там и нагуливали скот. Отары наши были бессчетны среди степного разнотравья, возле соленых озер. К осени собирались у горы Бабырган — справляли свадьбы, устраивали конные скачки. На зиму поднимались в горы, на бесснежные южные склоны, там пасли, свой скот. Хорошо жили, трудились много, как предки велели. И отдыхали весело. Но потом русская царица, ее называли Екатерина Вторая, велела построить в Сибири крепость. А раз крепости построены — отрезаны дороги в степи. Кочевать нельзя стало из гор в степи и обратно, скота уменьшилось. А раз меньше скота — меньше народу. Вымирать стали мы помаленьку, болезни нас одолели. Кочевые люди из других народов набеги на нас устраивали, плетеною камчой угоняли наши стада и наших людей к себе в плен. Кто только не грабил нас…»
Тяжелое было время, и если бы русские не пришли на помощь, то и весь народ полонили бы захватчики, языка бы лишили собственного, не только земель. Тяжелее стало, что крепости появились, но и без них никак нельзя. Китайцы и другие, народы, ордами приходившие в наши земли пограбить, теперь остерегались.
Много я узнал, много, пока путешествовал по русским городам. А главное, разъяснили мне русские рабочие, что зря я собираюсь строить церковь, что никакой бог, ни русский, ни алтайский, не защитит мой народ. Что русский ли, алтайский ли богач, но он появится в новом селе и заставит всех работать на себя. Да еще скажет, что так велел господь. Он и церковь приберет к своим рукам, и поп его будет поддерживать. А вы будете батраками.
И вот пришла в горы наша, бедняцкая власть. Нам не надо строить церковь, потому что никто теперь не прогонит нас из родных мест. Мы живы я говорим на своем языке. Очаг наш не погас, корни наши не засохли. Пройдет время, хорошо жить будем. Хозяевами станем на своей земле.
Отдай, Каллистрат, мне моего сына. Теперь мы свободны. Пусть мой сын строит новую жизнь. Мой старший сын, Эжер, погиб за нее в бою с белыми бандитами, а Учар пусть продолжит дело брата. А церковь наша осталась с недостроенным куполом. Не жалею, что мы строили ту церковь — там теперь дети учатся, там — школа. Вот как… Так что отдай мне Учара назад. Слышишь, Каллистрат? Отдай Учара, отда-ай!!
Полетел голос Курендая за Катунь, все отдаляясь, слабея и слабея. Волны его приглушили, течение подхватило и вниз понесло. Хоть шепот долетел до той стороны? Не узнать этого.
Приложил Курендай ладонь к уху, прислушался, будто ждал отклика с той стороны. Весь затаился, дыхание задержал. И почудилось ему, будто с другого берега донесся слабый крик, тревожный и невнятный. Словно птица в ночи прокричала.
Каллистрат грузно взобрался по лестнице на чердак. Захотелось подремать немного. Надо — силы ему ох как пригодятся.
Лег на медвежью шкуру и шумно перевел дух. Шкура мягкая, ворс густой и длинный. Огромный был медведище. Каллистрат с Учаром завалили его в позапрошлую осень в Кызыл-Кая. Учар выстрелил, да неудачно — несмертельно попал. Ох, как кинулся на него медведь! Как проворно скаканул! С виду неповоротлив, а ловок, куда до него кошке с ее гибкостью. Каллистрату подумалось тогда: «Конец парню». Мушкой на конце ствола чуть опередил несущегося на Учара раненого зверя и спустил крючок. Медведь не успел добежать до парня, какого-то шага ему не хватило.
Ткнулся мордой в снег и остался лежать. Да-а… Частенько Каллистрату и Учару приходилось рисковать жизнью, вызволять один другого из беды. И на этот раз судьба снова решила их испытать. На этот раз предстояла не с медведем схватка, а с людьми. Человек до всегда опаснее зверя, к тому же людишек будет много.
Он хотел разбудить Учара, чтобы еще раз обсудить, что и как, но тот вдруг сам поднялся.
— Знаете, что я придумал? — оказал он Каллистрату. — Надо обмануть их. Я открою им ворота, подведу к мучному амбару, скажу, тут спрятаны ключи. А вы в это время отсюда, с чердака…
— Если они пойдут туда, — усмехнулся Каллистрат невесело. — Ты вот что, Учар… Старайся от них подальше быть. Хотя бы на два-три шага. Сообразил, для чего?
— Чтоб в меня не попасть.
— Верно. Веди себя с ними естественно. Не нервничай. Не мечись. Как будто ты и на самом деле меня предал.
— Вас предать? Не-ет. Вы мне, как отец. Аграфена — как мать. А Федосья… Федосья… — он покраснел и замолчал, не находя слов.
— Любишь ее? — опросил вдруг Каллистрат, улыбнувшись.
— Это хорошее слово, но маленькое, короткое. А у меня в сердце не вмещается.
— Если, бог даст, все будет ладно, отдам ее за тебя.
Учар во все глаза уставился на Каллистрата, и расплылось, потеряло очертания бородатое лицо Каллистрата.
— Ну-ну, ты что… — положил ему тяжелую руку на плечо; — Хорошая вы будете пара. Оба работящие, здоровые… Все потом вам оставлю: дом, коней, скот. Потому как верю: вы не размотаете моего добра, а наоборот — приумножите. Имя свое тебе отдам. Люди спросят: «Чей это такой дом-дворец?» — «Учара Каллистратова». — «А чьи кони идут на водопой к Катуни? Передние к воде подошли и уже пьют, а задние еще из леса выходят?» — «Учара Каллистратова». — «А коровы, а маралы, а свиньи, а пашни? Чье все это?» — «Да все его же, Учара Каллистратова». Дай-то бог, чтоб так и было… А теперь давай маленько отдохнем. Подкопим сил.