Страница 3 из 4
Служба давно кончилась. Ваня подошёл к иконе «Спаса», поцеловал. Поцеловал икону Богородицы с младенцем. Поцеловал образ Иоанна Златоустого, во имя святителя крещён. Заступник и водитель.
Вышел Ваня из церкви, а старуха делит ломоть хлеба, чтоб всем деткам досталось.
Будто свечечку в сердце Ванином Ангел его зажёг. Снял однорядку, рубашку, снял чоботы, положил перед погорельцами и домой побежал.
Навстречу нянюшка. Увидала дитё голенькое, босое, а на дворе-то осень — в ноги барчонку повалилась.
— Что стряслось?
— Погорельцам милостыню подал.
Тут на крыльцо матушка вышла. Нянька Пелагея на коленях к барыне поползла.
— Пощади, госпожа! На малое время оставила Ванечку. К тебе он пошёл…
Ваня упорно глядел в землю.
— Я милостыню погорельцам подал. Матушка обняла сыночка.
— За доброе сердце не казнят.
И вдруг все замерли, как в заколдованном царстве. Повернул Ваня голову, а мимо церкви, через Язвищи — татары. Возы скрипят и столько, знать, добра везут, что лень грабить.
Обмерло село. Очнулось, когда татары за околицей скрылись. Матушка подняла сына на руки, поцеловала в глазки.
— Не твоя ли, сынок, милостыня избавила нас, грешных, от неминучей беды?
Тут дверца в воротах хлопнула, явилась пред очи госпожи погорелица, матушка шестерых дитятей. Рубашку и чоботы подаёт.
— Прости, боярыня! От изумленья опешили, не вернули сразу, а потом — баскак по селу шёл.
— Откуда вы?
— Изба наша стояла возле Крестовоздвиженской церкви.
— Вот что матушка! Милостыню назад не берут, — строго сказала барыня. — От господина моего да от меня, от детей моих будет тебе сверх Ваниной милостыни — воз хлеба и полтина денег на избу.
Тут все и расплакались. От милости матушки барыни, от чуда спасения, о котором и подумать не чаяли, от любви к Господу Иисусу Христу, к Заступнице Богородице, и по себе, сирым, но Богу-то угодным!
— Это не баскак нас миновал! — объяснил домочадцам Иван Григорьевич, был он спокоен, но лицом бел. — Это пожаловал в своё имение Кара-мурза. Вот какого соседа обрели милостями великого князя Василия Васильевича. Беда от Москвы.
Замерло сердечко у Вани. От Золотой Орды — беда, от Москвы — беда, кто же даст покой их Язвищам?
СУД
Год прожили неспокойный, но прожили. На Преображение Господне Иван Григорьевич Санин давал суд своим мужикам и бабам. Погода хорошая, на крыльце поставили два стула, большой для господина, малый его старшему сыну, семилетнему Ивану Ивановичу. Перед началом суда нянюшки вывели к народу и трёх младших Саниных. Последыша кормилица на руках держала.
— Детей моих ради, — обещал Иван Григорьевич, — судить буду по всей правде, а посему зла на меня и на детей моих не затаивать!
Для начала разобрал дело о наследстве братьев. Двое старших пахотную землю оставили за собой. Забрали четырёх лошадей, полдюжины коров, стадо овечек и две избы, старую и новую. Третьяку досталось болото и четыре борозды пахоты. Дали ему телегу, сани, два хомута, а лошади не дали. Годовалую тёлку не пожалели, петуха с курами. Иван Григорьевич младшего спросил:
— Что же ты помалкиваешь? Тебе досталась банька для жилья да коза. Справедлив ли такой делёж?
— Господин! — поклонился младший брат судье. — Мне гусей ещё дали, вожжи, узду, кафтан и сапоги! Коли станет невмоготу, оденусь, обуюсь, взнуздаю гусей, куда-нибудь да отнесут.
Среди баб смешки пошли. Мужики, кто улыбается, а кто и насупился. Вот она неправда! Но что барин скажет.
А барин думал. Долго думал, все насторожились. Вздохнул Иван Григорьевич.
— На первый погляд, дело явное. Но коли землю поделить поровну, вместо одного богатого будет у нас в Язвищах четыре нищих семейства. Годится ли такая правда в правды?
Бабы охать, мужики креститься.
— Вот мой суд, да простит меня Господь, коли правду попрал, — объявил Иван Григорьевич. — Землю поделить велю заново между старшими братьями. Но четвёртая часть урожая с каждой половины пойдёт на кормление младших братьев. Ты, Третьяк, мужик степенный, справедливый. Беру тебя в свою дворню, будешь за амбарами смотреть, будешь собирать мою долю с мужиков. А ты, гусиный наездник, силой не обижен, умом, как погляжу, востёр. Пойдёшь в ученики к кузнецу. Так-то! — повернулся к Ване. — Сын, согласен с отцом?
— Согласен, батюшка! — личико строгое, а в голосе слёзы. Положил отец руку на руку сына: чуткое сердечко. Бабы тоже слёзы утирали: за их господ только Бога молить.
Следующее дело опять было о наследстве. Поставили перед Иваном Григорьевичем двух невесток. Остался им от свекрови сундук. Сундук под замком, ключа не нашли, но невестки разодрались люто. Скалками друг друга лупили.
— Что в сундуке лежит, знаете? — спросил барин баб. В один голос ответили:
— Не ведаем, господин!
— А скажите мне, скалкой прибить до смерти можно?
— Коли в висок попадёт, смертушки не миновать! — сказали мужики. У Ивана Григорьевича бровь круто вверх пошла.
— Вот вам, родственнички, мой указ. Отнесите сундук в Покровскую церковь, се будет ваш вклад. Каждой по сарафану да по овчинной шубе, от меня. И.мера белой муки да круг масла. Блинов напеките себе и детишкам в удовольствие.
Третьими судились соседки. Баба прибила камнем курицу, забредшую в огород. В отмщенье обиженная ссекла серпом голову соседского гуся. Вилами друг другу грозились.
Грозным стал добрый барин.
— Зло плодите! Чтоб поумнели, всех кур и всех гусей у шабров зарезать и устроить общие поминки по глупым распрям.
Тут все собравшиеся судиться отступили прочь в толпу. Впрямь поумнели. А Иван Григорьевич брови-то аж сдвинул.
— Отчего никто не захотел суда над убийцей отца семейства из сельца нашего Скирова? А ведь ещё двое калеками стали: один глаза лишился, у другого рука сохнет.
— Грешны, барин! Уж такое вот приключилось! — мужики крестились, в затылках чесали. — За пойменный луг схватились, кольями-то все махали.
Поднялся Иван Григорьевич со стула, грянул, аки гром:
— Чтоб в разум вошли, чтоб я из-за дури и злобы душ не лишался, а ваши дети — кормильцев — будет вам порка. Сначала мужики Скирова порют мужиков Язвищ, а потом мужики Язвищ порют мужиков Скирова. Для первого раза — будет вам лоза, по тридцати ударов. А ежели опять дело пойдёт у вас к побоищу, идите сразу ко мне на двор, кнутом пороть друг друга. А с поймой так положим: год одни косят, другой год — другие.
Перекрестился на престол церкви и объявил:
— Как перепорете друг друга, приходите к общей трапезе великого праздника ради.
Взял Ваню за руку, оба поклонились народу, ушли в хоромы.
ГОСТИ ИЗ НОВГОРОДА ВЕЛИКОГО
Мягко стелет февраль. Ночью буран стены ломит, а поутру тишина, снег, как младенец. От белых полей света больше, чем от солнца.
Такое светоносное половодье, будто Русь не на земле — на небесах. Беззаботным людям да малым ребятам — весело, но мудрые призадумывались. Ночное кипение снегов вещало им о потаённом борении добра и зла.
Наждали-таки несчастье! Галицкий князь Дмитрий Шемяка, с тверским да Можайским князьями обманом, без приступа, взяли Москву, Шемяка нарёк себя великим князем Дмитрием III. Страшное свершилось дело, но сказать, чтоб совсем уж воровское! По древнему русскому праву не отпрыскам Дмитрия Донского, а его брату Юрию Звенигородскому, отцу Шемяки, должно было сидеть в Москве.
Разыгралась смута, князь Юрий искал правды в Золотой Орде, но московские подачки и посулы были богаче. Не преуспел, взял Москву силой, да только новый порядок наследования высшей власти был на Руси от Бога. Недолго обременял великий стол князь московский Юрий Иванович. Господа Иисуса Христа и он любил — строитель дивного Савво-Сторожевско-го монастыря. Вот и призвал Всевышний раба Божия к себе. Наследникам образумиться бы! Но худое дело отца переняли сначала старший сын Василий Юрьевич, такой же неудачник, а ныне младший — Шемяка.