Никто и никогда

2. Чудо в Лучанцах

В низине машина вязла, а на подъеме скользила. Водитель невозмутимо вылезал из кабины и подкладывал под колеса ветки и камни.

Ивон Поплавски с раздражением слушал трескотню Зои Кутью — дамы белесой и надоедливой.

— Вы сами увидите… это нечто невообразимое… Европа такого еще не знала…

— Ну да… — брезгливо думал Ивон Поплавски, — не знала… куда нам… Все хотят стать просвещенными…

Третий пассажир на переднем сидении за всю дорогу не произнес и слова, и, кажется, даже спал. Над спинкой торчали его широкие плечи, вороник драпового пальто и котелок. Уж кто-кто, а он легко переносил тяготы дороги.

Как его там? Ивон Поплавски достал из-за пазухи газету и, стараясь не прикасаться взглядом к заглавию 'Чудо в Лучанцах', прочитал под статьей: Калембал де Труа. Наверное, псевдоним. Газетная звезда. Точнее выскочка — столичная штучка. Каким ветром его занесло в нашу дыру? Вообще-то, Ивон Поплавски и сам не против отдохнуть в горах, но не в марте, когда все плывет и тает. Весной и крестьяне лошадь жалеют.

В другие времена Ивон Поплавски ни за что не поехал бы в такую распутицу, но звонок из министерства пропаганды и намек на заинтересованность регента произвели нужное действие. К тому же ему доставили целую пачку газет с фотографиями. Просвещенная Европа должна знать, что мы не лыком шиты! И все из-за глупого журналистского любопытства. Жили бы себе спокойно и жили. При виде долины и крыш, засыпанных снегом, Зоя Кутью принялась с новым вдохновением за свою трескотню:

— Я вам писала…

— Имел честь познакомиться…

— Ну вот видите, — обрадовалась она. — Его величество лично заинтересован…

— Да, я в курсе, — отозвался Ивон Поплавски, — мы должны показать всему миру, ну и прочее…

— Так вы согласны забрать его в столицу?!

Вот ее мечта! Столица! Как бы хорошо там зацепиться. Выскочить замуж за какого-нибудь банкира. На худой конец и журналистишка подойдет.

— Разумеется…

Был снисходителен, но в меру. Он еще не знал, как вести себя с ней и с тем чудом, которое уже неоднократно пытались прибрать к рукам всякого рода проходимцы. Ну и что? Чудо! Он даже не знал, как правильно его назвать. Шар, что ли? Нет, плохо звучит. В общем, 'нечто'. Так о нем чаще всего и писали. 'Нечто из Лучанцах'.

— Мы устроим выставку и турне по Европе! — она изящно прикоснулась к его перчатке. — А осенью поедем в Америку… — и томно: — Вы бывали в Америке?

Боже мой! Его передернуло. Но он сумел сохранить невозмутимость на лице и решил соврать, что бывал. Пустить пыль в глаза, и все такое. Наговорить кучу глупостей и вранья. Но она уже не слушала:

— В Америке?! — Зоя Кутью, как истая истеричка, задохнулась.

Ивон Поплавски стал смотреть в окно. Он не любил чужую слабость, пусть она была и женской. А истеричных особ в юбках на дух не переносил — своей хватало в виде жены, вспоминать о которой, разумеется, в данный момент совершенно не хотелось. Приеду, будет кормить холодными котлетами, с неприязнью представил он. И так каждый вечер в течение пятнадцати лет. С ума можно сойти. Нет, лучше не думать об этом.

Скалы были мокрыми, голые ветви с хлопьями тающего снега. Осклизлые корни, какие-то, потеки, похожие на сопли или слизь. Колеса разбрызгивали грязь. Навстречу ползла телега, запряженная быками. Едва разминулись. При этом Зоя Кутью тонко взвизгнула — еще полметра вправо и они бы благополучно скувырнулись по склону к домам и каменным заборам.

И пусть! Вдруг с озлоблением со всему женскому роду подумал он.

На крохотной площади в центре деревне — большего не позволяли скалы — ждали: староста и учитель в очках. Оба в сапогах и зипунах. На головах медвежьи шапки. На их свирепых, заросших лицах было написано: и какого лешего вас принесло? Сидели бы в своем городе. Мы и сами разберемся. Впрочем, лицо учителя, кажется, было бритым, но с густыми усами, закрывающими губы.

— Любезный! — Ивон Поплавски, не желая выходить, приоткрыл дверцу.

Староста сдернул шапку и подошел.

— Мы не ошиблись? Это Лучанцы.

— Верхние Лучанцы. Лучанцы ниже.

— Как ниже? — спросил Ивон Поплавски и с раздражением посмотрел на учителя.

Может, он окажется сметливей. Ни о каких верхних или нижних Лучанцах Ивон Поплавски не слышал. Есть одни Лучанцы — триста дворов и семилетняя школа — лучшая в районе. Из-за снега Ивон Поплавски не узнал местности. Последний раз он прибыл сюда по реке.

— Это Лучанцы, — уверенно ответил учитель. — Надо пройти метров пятьсот к реке.

Ивон Поплавски вздохнул. Пришлось покинуть теплый салон. Пока он помогал Зое Кутью, Калембал де Тру уже беседовал с перепуганным старостой и учителем и даже похлопывал последнего по плечу.

Через пять шагов площадь сузилась до размеров тротуара. Впрочем, и тут весело бежал кривой ручей, и Поплавски галантно поддерживал Зою Кутью на особо скользких камнях, легко перешагивая с одного бережка на другой. Ранним утром, когда они садились в машины, да и в салоне машины, он не сумел разглядеть ее. А теперь оказалось, что она весьма недурна собой, экзальтированна, и вообще. Ивону Поплавски нравились такое женщины — современные и независимые. Надо же — поперлась в такую дыру. За дешевой сенсацией, что ли? То-то увидит. Разочаруется? За славой, решил он, поглядывая на нее: из-под модной шляпы выбились светлые локоны и кожа на лице порозовела. А недурственна. Совсем недурственна.

Внезапно долина расширилась, и они увидели деревню, скрытую в лощинах черными купами деревьев с клочьями тумана, казалось, стелющегося под самыми ногами. Дальше, гораздо дальше — так что только угадывалась — текла горная река. Все черно-белое, то рельефное, то смазанное. Без начала, без конца, обрамленное покатыми зимними горами. Должно быть, летом здесь очень неплохо, снисходительно подумал Ивон Поплавски, привыкший к европейским курортам.

Калембал де Труа уже устанавливал штатив, крепил аппарат и возился с тросиками. У него оказался большой нос и франтоватые крашеные усы.

Они подождали, пока он сделает три снимка, смешно шевеля губами, отсчитывая выдержку.

— Это причина наших несчастий? — шутливо спросил Ивон Поплавски, подходя и чуть ли не заглядывая в объектив.

— Да уж… — прогудел Калембал де Труа, сосредоточенно колдуя над объективом. — Сейчас я закончу. Здесь недалеко.

— Смотрите! Смотрите! Два солнца. — Зоя Кутью даже сняла перчатку и показывала розовым пальчиком в небо, на котором два диска то и дело проглядывали сквозь снеговую пелену. — Я такого еще не видела.

— Где? Где? — оживился Калембал де Труа.

— Да вон же! Смотрите!

Калембал де Труа стал суетливо возиться с громоздким штативом. Зоя Кутью закурила длинную, тонкую сигарету. Ивон Поплавски неожиданно для себя умилился. Какая экспрессия! Какие формы! Завести роман, что ли? Его фантазия разгорелась. Но дальше прелюдии не двинулась. Мешал горький семейный опыт. Все они истерички, решил он. Калембал де Труа поспешно наводил на резкость. Руки его тряслись. Зоя Кутью со снисходительной улыбкой наблюдала. Кажется, большой нос столичного журналиста ей нравился. Это ж надо, разочарованно подумал Ивон Поплавски.

Староста успел сбегать и принес местной водки. Ивон Поплавски вздохнул, с удовольствие отвлекся и выпил стаканчик светлой прозрачной жидкости. Закусывать отказался. Стало тепло и приятно. На луну или что там — лишнее солнце? — ему было ровным счетом наплевать. Неужели так начинается алкоголизм, вдруг с ужасом подумал он, вспомнив, что отец умер от цирроза печени. Зоя Кутью налегала на руку и доверительно заглядывала в глаза. От нее пахло свежестью и дорогим мылом. Водку она не пила. Замерзла и постукивала ботинок о ботинок. На черных стрехах плакали сосульки. Калембал де Труа признательно ей улыбался — еще бы такой редкий снимок. Кажется, она была разочарована.

— Сюда… — говорил учитель. — Осторожно, скользкие камни. А здесь, пардон, грязь…

Не могли к нашему приезду почистить, раздражался Ивон Поплавски и решил, что с этого дня бросит пить — вообще, абсолютно, бесповоротно, и задохнулся. Сколько ни лицезрел, всякий раз так бывало. В чистой, холодной горнице, в которой давно никто не жил, отдернули занавеску — там в печи 'оно' и сидело.