Гастролер

Медведь посмотрел на Серого. Во взгляде того читался немой вопрос. Серый как никто понимал важность момента. В его глазах горел злой огонь. Наклонившись к Медведю, он стал что-то шептать тому, жестикулируя руками. Медведь внимательно выслушал говорившего, еще раз оценивающе посмотрел на Серого потом на Решето, снова на Серого… и кивнул.

Почему бы нет… Когда-то на Соловках так делали, на зоне в Североуральске так делали… Почему бы нет. Получив приказ, Серый как-то сразу успокоился и деловито стал отдавать команды. Пацаны кинулись их исполнять, искать по дому и во дворе нужный инвентарь, обсуждая между собой, как и что должно быть.

Решето, который вдруг понял, что с ним собираются учинить, округлив от ужаса глаза, замычал и стал бешено извиваться на полу. Все суетились, словно пьяные, всех захватила лихорадка будущей казни, и Медведю показалось, что, измени он сейчас свое намерение, прикажи освободить Решето, все испытают не только разочарование и обиду, но и ощущение слабости своего предводителя, своего смотрящего.

Впрочем, он и не думал отменять казнь. Вспоминая неумолимость, с которой Решето собирался убить его, жестокость, с которой он расправился с его пацанами, Медведь ясно осознавал справедливость и необходимость своей ответной меры. Такова жизнь, думал Медведь, и ничего с этим не поделаешь. Не. нами установлены законы, и не нам их отменять. Кровь за кровь, смерть за смерть. Неотвратимость наказания должна стать понятна всем, даже самым тупым, безмозглым и отпетым.

Между тем Решето уже взгромоздили на обеденный стол, крепко-накрепо привязали руки к ножкам стола. Развязали ноги. Раздвинули их широко и тоже привязали к ножкам стола. Принесли заточенный, как карандаш, черенок от лопаты и кувалду. Петрок извивался, визжал сквозь стиснутые зубы и кляп во рту, пытался вырваться из пут. Наконец он утихомирился, поняв, что все его попытки бесполезны.

Да у него и сил уже на сопротивление не осталось: он с трудом дышал, сипел, булькал, но тем не менее не вызывал у окружавших ничего, кроме ненависти и желания во что бы то ни стало довести дело до конца.

Двое парней, немного повозившись, вставили острый кол Решету прямо сквозь одежду в задний проход. Петрок замычал от первой, пока еще не самой страшной боли. Серый, сплюнув на руки, взялся за кувалду и, матюкнувшись нанес страшный удар, вбивая черенок лопаты в своего врага. Решето мучительно вертел головой, округлившимися глазами моля собравшихся вокруг о пощаде.

С каждым ударом кол все глубже и глубже проникал в тело черноморского беспредельщика. А сознание все еще никак его не покидало: видать, Петрок был не из слабого десятка. И только когда острый конец деревянной пики пронзил легкое, Решето последний раз вздрогнул в страшной агонии и навсегда покинул мир, в котором он оказался предателем.

От сурового зрелища у Медведя свело скулы, но он не отводил глаз. Серый и Кот остервенело по очереди все еше продолжали дубасить по тупой стороне деревянной пики. Потом все, осознав, что Решето уже мертв, остановились, как бы не понимая, что делать дальше. Медведь молча вышел из комнаты, прошел на кухню, взял с кухонного стола початую бутылку водки и стал пить из горла. Когда Медведь вернулся обратно в гостиную, то увидел, что его пацаны добивали мертвое тело кувалдой, размозжив ему голову, руки, ноги.

— Хватит! — гаркнул он на обезумевших от крови подельников. — Эта сука наказана. А вам нечего уподобляться кровавым палачам. Он свое получил. И пусть знают все, что будет с ними, если они посмеют быть нелюдями и идти против закона.

В комнате воцарилось молчание, нарушаемое только капелью стекающей на пол крови.

Бегло осмотрев поле боя, Медведь распорядился все оставить как есть — даже валюту, рассыпанную по столу и по полу. Пусть местное угро знает, что разборка между своими произошла.

С собой унесли только трупы двух своих парней, которых через день с подобающими почестями похоронили на городском кладбище в Краснодаре, где всемогущий Ланик помог спешно найти тихое почетное место.

Вернувшись в Москву, Медведь передал смотрящим на Кубани свой наказ: отныне всю выручку от валюты, которую раньше подчистую брал себе Решето, отдавать на общак в Краснодар, в ведение Ланика.

Глава 18

Сидя на заднем сиденье новенькой кремовой «Волги», с хромированным оленем на капоте, я попросил водителя притормозить за светофором и свернуть в узкий проезд Художественного театра.

Выйдя из машины в ожидании Егора, я смотрел в пролет между домами, на гуляющих по улице Горького людей. Словно на экране кино мелькали лица: вон прошла стайка молодых стиляг, одетых во все импортное, — детишки партийной номенклатуры, джазисты и абстракционисты, не то «отстой», не то «сливки» советского общества. То тут, то там среди толпы мелькали вертлявые ребятки с жидкими бакенбардами, стриженные под модного американского певца Элвиса Пресли и рыщущие в поисках денежных иностранцев. А совсем уж дешевая мелюзга лузгала семечки у гастрономов в надежде облапошить заезжего из Таганрога или какого-нибудь Челябинска дурня и толкнуть ему втридорога импортный ширпотреб, купленный сегодня утром в «Мосторге»…

Тут же промышляли и самые рисковые московские фраерки — фарцовщики. Фарцовщиками в народе прозвали мелких скупщиков иностранной валюты. Само слово это произошло как производное от английского «for sale», что, в свою очередь, шло от вызубренного даже не владеющими английским языком вопроса: «Have you anything for sale?», то есть: «У вас есть что-нибудь на продажу?»

Я уже давно приглядывался к этим суетливым юнцам, но до поры и сам не понимал, с чего это они вызывают у меня такой интерес. Да скоро понял…

По тротуару энергичным шагом ко мне приближался Егор Нестеренко. Я даже издалека залюбовался его статной высокой фигурой и вдруг поймал себя на мысли, что мне лестна дружба с этим ученым, доктором наук, недавно получившим профессорскую должность в Московском университете. Нестеренко шел от «Пушкинской лавки», торжественно неся в авоське тяжелую стопку книг.

— Вот, оставили пятитомник Спенсера, дореволюционное издание! — сказал он довольно, но, взглянув в равнодушное лицо Медведя, поспешно добавил: — Хотя тебе что Спенсер, что речь Хрущева на двадцатом съезде КПСС все одно… Понимаю, брат, и не осуждаю! Но и одобрить не могу. Читать никому не вредно. Даже вору в законе.

Мы сели в «Волгу», но никуда не поехали.

— Видно, давно ты не сидел, Гера, — пошутил Нестеренко. — Сейчас в советских тюрьмах, говорят, даже Достоевского заключенным стали выдавать. Вся «сидящая страна» в чтение ударилась. Умничают все… И не поймешь, чего от народа хотят. Совсем запутали народ. Хрущев, слыхал, обещает через двадцать лет коммунизм построить. Вот и потчуют даже зэков различной заумной литературой, сами не зная, как выковать нового советского человека… Я тебе зубы-то не заговорил?

— Нет, у меня же они крепкие, — так же отшутился я. — Я не то что давно не сидел, но вот даже давненько не прохаживался по улице Горького, — пробурчал Медведь, раздумчиво посматривая по сторонам. — Ишь какая бойкая жизнь кругом! Чую, капуста по рукам ходит, как блины в Масленицу.

— Завидуешь?

— Да вроде нет. Но вижу, что прогресс идет намного шустрее, чем во времена нашей с тобой молодости. С войны всего-то пятнадцать лет минуло, а, смотри-ка, уже люди совсем другие по улицам ходят. Разодетые, сытые, довольные… Видно, хоть им товарищ Хрущев мозги-то и промывает изо всех сил и зовет коммунизм строить, но они-то не больно спешат на коммунистические стройки… Ты погляди — все в заграничных шмотках, а кто не в импорте, тот с таким голодным выражением на роже смотрит пижонам вслед…

Нестеренко внимательно посмотрел мне в глаза.

— Вот и ты расфилософствовался! Да, брат, сегодня не учебник истпарта — орудие победившего в войне народа, а доллар, фунт, марка и франк. Кстати, я хотел с тобой кое-что обсудить… Поехали на Арбат…