Гастролер

Сразу после войны, когда в Новороссийске от старых законников остались только одни воспоминания, как-то так получилось, что собирать деньги в городской общак доверили Решету. Может быть, он подмазал кого надо, — никто уже и не помнил. Тем не менее Решето с порученным делом справлялся хорошо, поэтому оно за ним и закрепилось. Но, прослышав о создании большой воровской кассы в Москве под надзором недавно освободившегося Георгия Медведева, он заартачился.

Чтобы не собирать по этому делу сход, я объехал всех московских законников, недавно благословивших меня на новое дело, и получил от них добро «обломать» Петрока. Решение далось в общем-то легко: хоть Петрок и был смотрящим по Новороссийску, но короноваться не успел, так что суровая разборка с ним формально не нарушала воровских правил. К тому же я навел справки и выяснил, в чем причина несговорчивости новороссийского пахана: Решето просто-напросто прокручивал общак в своих целях, потому совать нос в свои дела никому позволить не хотел. А за это даже законного вора, будь у него хоть три короны, следовало наказать очень сурово.

Тогда я попросил Бобра послать Решету маляву с сообщением, что к нему едет лично Медведь для того, чтобы утрясти все возможные недоразумения.

Глава 16

28 сентября

12:46

Сухарь снимал квартирку на Русаковской с прошлого года. Там же с весны у него жила Зинка, с которой он познакомился на Митинском радиорынке да и быстренько уговорил лечь в койку, а потом как-то само собой так вышло, что осталась у него Зинка на ночь раз, два, а потом и насовсем… А Сухарь не возражал: мало того, что со своего рынка каждый месяц тыщ пять-шесть приволакивала, так еще и прибиралась в доме, да жратву готовила, стирала постельное белье да его драные носки штопала. В общем, клевая была девка Зинка — даром что из Приднестровья… Молдаванки, они все работящие, хотя Зинка была никакая не молдаванка, а самая что ни на есть русская баба. В квартире на Русаковской у Сухаря был оборудован тайничок под линолеумом в прихожей, где он держал кое-какие сбережения втайне от Зинки. Если считать с прихваченными в Кускове баксами, то сейчас у него было тридцать шесть тысяч — сумма вполне пристойная для того, чтоб с годик безбедно пожить на веселом Кипре…

Час назад он встретился в Южном порту с одним знакомым белорусом, перегонщиком немецких подержанных тачек, и уговорился продать ему свою «газельку», причем даже аванс с него, лоха, слупил. И теперь, ощущая в кармане куртки приятную тяжесть тугой пачки стодолларовых купюр, Сухарь отомкнул ключом входную дверь и просочился в коридор. Встал у стены, прислушался: все тихо, ни звука. Ну правильно: Зинка уже давно к себе в Митино укатила. Он вошел в комнату — и остолбенел. Кровать была не застелена, и одеяло стояло горбом — точно под ним лежало тело. Неужто спит Зинка? Что это с ней стряслось? Сашка подошел к койке и увидал Зинкино голое плечо, высунувшееся из-под одеяла.

Он тронул ее — кожа у Зины была холодная как лед. Сухарь сдернул одеяло — ив горле у него забился немой вопль: в койке лежала абсолютно голая Зинка, а под ней во всю простыню расползлось бурое кровавое пятно. В боку у девчонки, прямо под неестественно побелевшей грудью, торчала рукоятка ножа.

Ив эту секунду он услышал за спиной тихий шорох. Недолго думая, Сухарь вцепился в рукоятку ножа, вырвал лезвие и, не обращая внимания ни на хлынувшую из глубокой раны пульсирующую волну крови, ни на острую боль, пронзившую раненную вчера ночью руку, развернулся и с глухим звериным урчанием бросился вперед.

Уже в прыжке он разглядел двух невысоких чернявых парней в низко надвинутых на глаза вязаных шапочках. В руках у обоих что-то блестело, но Сухарь, не тратя времени даром, стал быстро-быстро размахивать перед собой ножом, вспоминая, как учили в секции боевых искусств, и точным свистящим взмахом полоснул одного из парней наискосок по роже. Парень охнул, выронил из ладони большой шипастый кастет и схватился руками за свою рожу, потом покатился на пол, сбив стул, отлетевший в сторону. Сухарь подхватил стул за две ножки и обрушил его на голову второму, который, похоже, был уверен, что застиг жертву врасплох, и явно не ожидал от него такой прыти. У него в руке тоже был зажат кастет, но он ему оказался абсолютно не нужен, как только парню на темя обрушился стул. Потеряв равновесие, он грохнулся рядом со своим напарником, который, стеная от боли, катался по паркету. Сухарь, обезумевший от ярости и страха, еще несколько раз полоснул обоих уже беспомощных противников ножом по шее и кинулся в коридор. Его била мелкая дрожь, когда он, ломая ногти, отдирал квадраты линолеума над нишей с тайником. Теперь ему все стало ясно. Теперь он стопроцентно убедился в верности своей догадки, что и ему тоже был вынесен смертный приговор — еще до того, как ему дали точный адрес того особняка в Кусковском парке. Он должен был найти в доме сейф, вынуть оттуда тот самый хренов чемодан, убрать обоих своих подельников, доставить чемодан заказчику — и после этого его прирезали бы вот эти самые два чернявых ухаря… Ах, сука!.. Ну как же он мог так лажануться…

Нет, ждать больше нельзя ни минуты. Надо срочно возвращаться на Шаболовку, где у него в таком же тайнике лежат остальные баксы, по-быстрому покидать в сумку какие-нибудь вещички и рвать, рвать из Москвы. Хорошо, у него загранпаспорт еще действует… Ага, вот паспорт. Не забыть бы. Там у него вклеена полугодовая шенгенская виза, которую он весной купил за пятьсот баксов… Жалко ему было тогда отдавать за эту вклейку полштуки зеленых. Но вот, оказалось, не зря потратился — пригодилась виза…

— Теперь все будет так, как решит большой сход! — веско бросил Медведь и, словно отсекая саму возможность возражения, решительно припечатал ладонь к столу. Произнес он эти слова с таким значением, будто хотел сказать: «В противном случае будете иметь дело со мной, лично!»

Напротив через стол на Медведя недобро и без видимого страха посверкивал глазами Петрок Решето. То, что он не выказывал тревоги, а даже по мере их натянутого разговора все чаще в усмешке кривил свое помятое, словно коровой жеванное лицо, начинало Медведя раздражать.

Разговор этот проходил на нейтральной территории в доме новороссийского барыги Сереги Бугрова по прозвищу Булька, тучного, неповоротливого увальня лет шестидесяти, известного, однако, не только оборотистостью, но и рассудительностью, честностью, что само по себе вызывало уважение.

Известен Булька был также тем, что никогда не злоупотреблял своей осведомленностью, хотя часто его хату использовали для своих встреч черноморские авторитеты и он невольно становился свидетелем таких важных разборок, что, шепни он о них в нужное ухо, его бы иные озолотили, а другие представили к правительственной награде и взяли на пожизненное обеспечение. Но Булька знай себе помалкивал, что в конечном итоге шло только ему на пользу, да и на здоровье благотворно сказывалось. Более того, иногда его рассудительность, а главное, его полный нейтралитет и обособленность от интересов конфликтующих сторон заставляли местных воров прибегать даже к его совету.

Так что Булька был проверен неоднократно и считался вполне надежным человеком в воровском мире. Все это было известно, потому, когда Решето предложил Медведю выбрать место стрелки, тот сразу вспомнил о Бугрове.

Сейчас хозяин дома грузной глыбой сидел у пузырящейся под ночным бризом занавески и напряженно прислушивался к жесткому разговору. Солнце давно зашло, и, как всегда бывает на юге, стемнело стремительно и бесповоротно. Со стороны близкого моря сквозь приоткрытое окно вместе с шумом разбивающихся о берег волн доносился запах сырой рыбы.

Медведь оглянулся на сопровождающих его быков. Шнырь — плотный голубоглазый крепыш, славящийся умением орудовать заточкой, нахохлившись, застыл в шаге позади стула. Еще двое пристроились у стены, которую украшал коврик с вышивкой: троица белых лебедей, гордо выгнув длинные шеи, плыла по голубой глади озера. Тут, у стены, и стояли два пустых стула, куда им предложил сесть Булька.