Гастролер

Тобольский централ, имевший на своем веку огромный опыт содержания заключенных, славившийся особенно жестоким режимом содержания, умевший сломить волю любого непокорного, на сей раз не смог противопоставить ничего упорству одного человека. Медведь вернулся в общую камеру. Его авторитет в глазах зэков вырос невероятно, а администрация централа, находясь в крайнем раздражении, стала изощренно свирепствовать: запрещался громкий разговор, лежать разрешалось только после отбоя, ночью и по несколько раз в день вертухаи врывались в камеры и учиняли тотальный шмон. Охранники постоянно менялись в коридорах и на этажах, затрудняя таким образом любые контакты с блатарями. Борьба велась и с воровской почтой — единственным каналом связи между заключенными. В карцер стали бросать за самые ничтожные провинности: за накорябанную ногтем надпись на кирпичной стене, за выкрик в окно или шепоток во время прогулки.

Однако такие в общем-то ничтожные невзгоды тюрзака Медведя не задевали. Наоборот, он стал замечать, что они лишь сплачивают зэков между собой. Так, у Медведя в этих условиях появились новые верные товарищи, настоящие крепкие воры, на которых он всегда мог положиться. Конечно, если бы тогда он не встретил столько надежных людей среди законников-сибиряков, он бы, конечно, все равно пошел бы своим путем, которым вела его воровская судьба, да только был бы этот путь куда извилистее и длиннее.

Сблизился он за эти годы и с московскими ворами, среди которых были такие серьезные люди, как Захар, не устававший восхвалять свою родную Марьину Рощу — колыбель чести, мужества и справедливости, Михалыч с Арбата, не раз выручавший Медведя в дальнейшем. А еще Тимофей Веревка, Башмак, Бабай, Горбатый — всех и не перечислишь…

Хотя по выходе определили освободившемуся гражданину Медведеву города проживания за восточным склоном Урала, настрого запретив появляться в сорока городах европейской части Союза, он, понятное дело, запретом тут же пренебрег. Пересидев пару месяцев в крохотном поселке Малоуралец, втихаря отправился окольным путем в северную столицу, где его с радостью приняли и дали кров верные люди. А еще через несколько дней он с корабля на бал, как говорится, попал на большой воровской сходняк, на котором должны были решаться важные вопросы, накопившиеся у ленинградских воров.

Уважаемые люди собрались в полуразрушенном здании разбомбленной во время блокады и до сих пор не восстановленной аптеки, оставив шестерок и подручных на шухере снаружи. В центре комнатушки из ящиков был наспех сооружен импровизированный стол. — Сидели вокруг кто на чем: кому достался колченогий стул, кому табуреты, принесенные из разоренных квартир, кто примостился на ящике из-под водки, а кто просто так присел на корточках. Как обычно, разговор о наболевшем не начинали, прежде чем предварительно не выпили для бодрости по одной-две рюмке и хорошо не закусили. За столом сидели питерские и ленинградские воры в законе. Именно так: питерские и ленинградские, потому как питерскими считались те, кто успел летом сорок первого смотаться вовремя из города, а те, кто здесь провел, голодая, всю блокаду — а их осталось достаточно мало, — считались ленинградскими. Они сидели отдельно.

— Вот что, люди, мы попросили вас здесь собраться, чтобы дельно потолковать о том, как жить теперь, при новой жизни, — взял при общем молчании слово один из ленинградских воров. — Есть и еще вопрос, довольно щекотливый… — начал говоривший и остановился, подбирая правильные слова, ибо в воровской среде необдуманно сказанное слово могло обернуться для говоруна серьезными неприятностями, а порой и пером под сердце.

— А ты вываливай! — бросил кто-то, видя, что вор слегка замялся. — Мы, чай, не девочки, от щекотки не заверещим!

Воры заулыбались. Послышались подбадривающие голоса.

— Давай! Вали! Выкладывай!

— Тут такое дело, люди, все мы здесь в основном питерские. Многие здесь родились и выросли… — Вор опять остановился.

— Да ты резину не тяни, не на партийном собрании, чай, — помог своему один из ленинградцев.

— Хорошо! В общем, братва, надо что-то делать с ширмачами да форточниками, из молодых да ранних, кто хапает последнее у переживших блокаду и лагеря людей. Я знаю тройку таких шакалов, которые еще во время блокады крали у стариков продкарточки, да и теперь шакалят, не имея ни чести, ни совести, отнимают порой даже последнюю, как говорится, рубаху. С такими крысами нужно разбираться.

Воры сидели понурив головы. Нет, не из-за того, что они сами были к этому причастны, а из-за того, что многие знали тех, о ком сейчас им толкует этот старый блокадник, но закрывали глаза на их подлые дела.

— Есть же у нас воровская совесть, — тихо закончил свою речь ленинградец. — Надо что-то делать. Вот мы и обратились к вам, к сходу.

Все молчали, никто не хотел высказаться по этому поводу первым, так как вопрос был очень серьезный. Все же никогда еще воры не наказывали своих же за… воровство.

— Рвать этих гнид надо! — тихо, но чтобы слышали все, нарушил гробовое молчание Медведь.

Многие обернулись в его сторону.

— Таких надо рвать беспощадно. Я на таких гнид по зонам сибирским насмотрелся! — жестко говорил Георгий. — Всех, кто бомбит «по легкой», урыть. А остальных отрихтовать как следует, чтоб неповадно было.

— Это кто еще такой? — пронеслось тихо среди собравшихся. Кое-кто уточнил для себя расклад и масть говорившего.

После минутной паузы неловкую тишину нарушил вор по кличке Цыган. Кашлянув, он сказал:

— А что, Медведь прав. Цацкаться с этими крысами нечего, они ведь голодуху с блокадниками не проживали, не прорубают, как и что кому досталось. Последнее тащат у ленинградцев, хапуги. Они же хрен на блюде, а не люди! Свернуть им шею — меньше вони…

— Так это что ж, мы за мусоров будем работу делать, пахать за них, порядки наводить? — возмутился Кока Васильевский — Я — пас! Мне нет нужды строить из себя праведника. Я — вор, а не ментяра!

Тут заговорили почти все разом, высказывая каждый свое мнение, но потом немного успокоились и кто-то предложил:

— А вот пусть Медведь, коли он такой умный, всем этим и займется. Он рвать шакалов предложил — пусть он их и порвет! А мы поглядим…

— Что ж, люди… — Георгий даже встал со своего стула. — Я от своих слов не привык отказываться. И если есть такое предложение, то прятаться за спины я не буду. Но есть одно «но»! Я же только недавно откинулся… Гол как сокол, и так жрать хочется, что и переспать негде… — Он усмехнулся. — А если без шуток, то не сам же я буду этих шакалов на перо сажать…

— Не боись, Медведь, денег с общака тебе скинем: сколько надо, столько и будет, — размеренно выговаривая каждое слово, отчеканил старый питерский вор Путята Стриженый. — И людей тебе подберем половчее. Я сам парочку ушлых подкину, им все равно деваться некуда — подрасстрельные.

— На это дело и я своих ребят дам, — подал голос кто-то сбоку. — Пусть опыта наберутся.

На том и порешили.

Конечно, удержать в тайне решение воровского схода было практически невозможно. Кто-то все равно в глубине души выступал против самосуда над ворами, кто-то мог проболтаться и просто так: ни вашим — ни нашим.

Мелкая шантрапа карманников резко ломанулась из города. Уходили даже те, кто не чувствовал за собой никакой вины. Но гопники и более мощные банды налетчиков и не подумывали драпать: они были неплохо организованы и вооружены и не собирались принимать решение воровского схода всерьез, потому как давно отвыкли считаться с ним. Война поломала многие понятия, разделив воровскую среду на группы, мало отличающиеся между собой, а именно: на воров, на автоматчиков, на ссученных и шакалов. Автоматчиков не любили и на фронте, и на зоне, называя их фашистами, ибо они на фронте считали западло идти в бой по команде комиссаров и воевать, как полагается. На зоне за такое били по ушам, лишая воровского титула, но, бывало, порой и отпускали с миром. Многие из ссученных прошли фронт, хоть и не всегда участвуя в боях, а служа в обозе или греясь самострелами при лазарете.