Отцы и дети

— Гаврик, ты причесывался?

— Не помню.

— А я вижу.

— У зеркала и я увижу.

— Причешись.

— Потом.

Тут уже я включаюсь:

— Да, ладно. По обычным меркам у него сегодня вполне благообразный вид. После еды всё же причешись. А у меня уже даже и расчески нет — не нужна.

— Пап, а что по телику?

— Ну вот! С утра тебе телик. Дай поесть спокойно.

— Кончай, мам, с утра заводиться. А яйца крутые, всмятку?

— Всмятку сейчас нельзя. По телевизору передавали, сальмонелёз. Двадцать минут варить надо.

— Какой там еще самолёз. А я люблю всмятку. А еще лучше сырые. Быстрее выпьешь.

— Нельзя.

— Да что будет?

— Заболеешь. Живот... Температура. Болезнь такая.

— Ну, ладно, мам. А знаешь, скоро дома разрешат иметь счетчики радиоактивности, начнут продавать индикаторы для поиска нитратов...

Тут я опять вступил в дискуссию. Или мирную (пока мирную) семейную перебранку.

— Ну хоть это приобщит тебя, может быть, к науке...

— И стану я эдаким евреем-талмудистом, в очках и сутулым.

— Во! Видишь, Лен: книги читает. Доказал этим банальным постулатом. Эрудит ты наш.

— Эрудит! На лабуду он эрудит. Да сел бы лучше сейчас, сегодня, да учебники хотя бы почитал.

— Мама!..

— Ну, что мама! Заниматься-то надо.

— Сегодня воскресенье.

— Ты из каждого дня норовишь воскресенье сделать.

Я почувствовал мрак, надвигающийся на наш безоблачный выходной:

— Давайте поедим сначала. А потом разносторонние дискуссии. И даже на дисциплинарные темы.

Но на Лену напал педагогический зуд:

— Ну, смотри, Борь! Сколько я его ни учу, что с острого конца разбивать яйцо удобнее и элегантнее, он...

— А если оно жидкое? Потечет же! Мам, это ты не возьмешь в ум, что на тупом конце есть воздушная площадка. Полость.

— И что это дает тебе?

— Я разбиваю где полость, и мне легче захватить край, не пачкая пальцы, легче в слой попасть.

— Теоретик. Ты посмотри, как папа делает: два удара и ровная крышка срезается. Аккуратно. Элегантно. Скорлупа не сыплется.

— Крышка! Для чего-то природа оставила полость на тупом конце. Надо использовать.

Гаврик явно наслаждался дискуссией, демонстрируя свою якобы тягу к научно-исследовательскому поиску и тем самым как бы умеряя наши родительские тревоги и заботы.

Я старался быть голубем-миротворцем:

— Ну пусть использует подарок природы.

— Да. Надо утилизировать всякую раскрытую тайну природы, — Гаврик с иронической улыбкой гнул свою натурфилософскую линию.

— Ты сначала по учебникам узнай про тайны природы, — а мама гнула свою педагогически-воспитательную линию.

— Ну, ты меня достала.

Я попытался стереть линию конфронтации:

— Налей чай, Лен. Только покрепче. А какой чай?

— Какой! Хоть какой. Никакого нет сейчас. Турецкий вон достала.

Лена запнулась на этом слове и взглянула на сына. Но его “достала” и мамино “достала” были из разных миров. Гаврик не отреагировал, и она продолжила:

— Да. Турецкий. Даже наш грузинский был лучше. Ты смотри, Гава, папа уже всё съел, а ты всё еще с первым яйцом возишься.

— Ты куда-то должна идти?

— Нет. Но нельзя же...

— Дай спокойно поесть. Я люблю медленно...

Тучи сгущались, и я опять попытался осветить их лучом мира.

— И какой русский не любит быстрой еды...

— Значит, я не русский.

— В каком-то смысле так...

К телефонному звонку Гаврик сорвался, словно инерции для него не существовало.

— Да... Да... Привет... Ага... Угу... Ладно... Когда?.. Где?.. Ага... Сейчас сколько?.. Угу... Ну... О'кей.

Сел к столу и опять принялся то ли исследовать, то ли составлять план наилучшего вскрытия предмета, то ли раздумывать, как его быстрей уничтожить — то есть съесть.

Но мамин пыл, то ли руководящий, то ли педагогический, то ли обобщенно-родительски-дидактически-командный, еще не исчерпал себя.

— Вот так! Уже договорился. Вот видишь и пролил, и насорил скорлупой. Я же говорила, что с острого конца...

— Ну, что ты пристала!? Ты открываешь крышечкой, а я буду разбивать яйцо. Что за дела!

— Ты ж не убираешь за собой. Ты уйдешь, а мне убирай. Обо мне подумай.

— Уважайте труд уборщиц. Могу я поесть нормально?!

— Нормально! Уже договорился. А заниматься когда?

Гаврик вскочил, отодвинул чашку и тарелку, расплескав и рассыпав и чай и скорлупу, выбежал из комнаты. Слышно было, как он натягивал куртку, явно торопясь. Видимо воспользовался случаем удрать без лишних разговоров. С моей точки зрения бывшего мальчишки, всё для него складывалось удачно. Но тем не менее я попытался как бы встать на баррикаду рядом с мамой.

— Гаврик! Сынок!

— Да ладно вам, — донеслось уже от выходных дверей.

— Гавриил Борисыч! — последняя, якобы шутливая попытка.

— Всё! Пока!.. — дверь хлопнула.

— Вот видишь! И так каждый день. Он ничего не хочет делать. Сил у мамы еще осталось достаточно, и она принялась доставать меня. Я же всё еще старался оставаться белым голубем миролюбия, хотя уже начало обозначаться в моей душе и нечто ястребиное.

— И чего ты завела эту идиотскую дискуссию? Вот уж никогда не думал, что фантазии Свифта могут оказаться так до глупости реалистичны. Война остроконечников и тупоконечников.

Свифт помог — рассмеялись оба. Теперь мы уже недолго завершали воскресный обряд семейной общности. Но заканчивали не только с юмором, но и с печалью, а то и с гневом, перемежая не всегда искренний смех и хихиканье с какими-нибудь едкими замечаниями друг другу. Увы, теперь уже далеко не всегда совпадали и наши настроения, и наше отношение ко многому, что нас окружало, как это было когда-то. Это ведь только по литературе с годами люди притираются и всё больше и больше совпадают. Но это — когда действительно совпадают...

А Гаврик уже плыл где-то на просторах, так сказать, океана жизни.

Гаврик был похож на всех своих сверстников. Та же расхристанность в одежде. Сверхстертые — или, как сказали бы лет семьдесят назад, архистертые джинсы (правда, джинсов не было тогда, но всё остальное было — от архианархистов до архибатеньки). На коленях дырки. Кроссовки тоже по швам разорваны. Серая куртка с незастегнутой молнией и миллионом карманов. Длинные волосы, достававшие до воротника и прикрывавшие уши и брови. То ли бомж, то ли доморощенная звезда сегодняшней эстрады, то ли просто архисовременен... Да все они так нынче ходят. Даже в школу так стали пускать. С модой лишь большевики сдуру боролись. Собственно, не только большевики — любая религиозная организация, приверженная догмам, демагогически сражается с любой новизной. А мода вечно сегодня новая, хотя бы это и был рецидив прошлого — “ретруха”. Мода агрессивна, как вода, — моментально заполняет свободное пространство. Была бы щелочка... микрощелочка.

Гаврик совершенно не похож на меня, то есть на Бориса Исааковича — ни долговязой фигурой, ни чрезмерной волосатостью. А характером? Об этом говорить еще рано. Посмотрим, во что выльется его дух, когда он дорастет до стабильности. Тогда, когда — по прошествии положенных годков — уйдут его одноминутные склонности и привязанности, а его сиюминутная стройность, да и вообще нарочито современный облик заменятся ортодоксальной, переходящей из века в век основательностью фигуры с тенденцией к легкой брюхатости, появится лысина, глаза прикроются очками, и слепится он по образу и подобию родившего его... Вот тогда и подумаем о состоявшемся характере, не сжигаемом жаждой быстрых перемен любой ценой. Появится, небось, и понимание цены всему...

По паспорту Гаврик — Гаврила; но нарождающиеся принципы бытия страны еще покажут, Гаврила он или Гавриил, Гава, или Габриэль. А может, и сотрется разница, наконец, так что когда кликнут Гаврика, никто не будет удивляться, что зовут Гаву, Габби или Габриэля. Неизвестно еще, что выстроится в стране и в душе этого неоднозначного пока юнца.