Ползущие

– Дурак, на ней же моя слюна!

Он усмехнулся, неспешно растянув губы:

– На. Забери образцы своей ДНК. Притащила с рэйва? В Нью-Йорке, где я жил, рэйва не было. Где-то на Лонг-Айленде, конечно, был, я слышал, но это далеко от нас.

Адэр вдруг заметила, что оглядывается и сама не знает почему. Что она ищет? Как будто чувствует ночь, ощущает, как ночь чего-то ждет, и сама начинает ждать. Вот только чего ждать?

Оглядывалась она в основном назад, на ночное небо, видела массу звезд – фонарей на улице было мало.

Надвигается что-то неизвестное. Она чувствовала это очень отчетливо.

И ведь не то чтобы она была такой уж нервной, у нее никогда не было никаких предчувствий. Но иногда, не часто – раз или два в год, – в воздухе ощущалась какая-то тяжесть, словно над всеми нависало что-то огромное. Но это было редко. Все же иногда, очень смутно, Адэр чувствовала нечто такое, что так и не могла объяснить или даже определить для себя до тех пор, пока это не случалось. Ага, вот, значит, почему появляется это чувство!

Накануне того дня, когда у папы случался срыв, она знала: что-то должно произойти.

Иногда, вовсе не часто, Адэр предчувствовала надвигающиеся изменения, наверное, так же, как некоторые животные, если верить слухам, ощущают приближение бури.

И сейчас она чувствовала растущее напряжение. Ночной воздух становился плотнее, казалось, его можно смотать на веретено, натянуть, как гитарную струну, – все туже и туже.

– Куда ты смотришь? – спросил Вейлон, проследив за ее взглядом.

– Никуда. – Что она ищет? Адэр сама не знала. – Ты рад, что твоя мама переехала в Калифорнию?

– Откуда я знаю? Спроси, когда я поживу здесь подольше, не месяц. – Он отвел глаза в сторону и, не мигая, уставился на темнеющие холмы, потом добавил: – Тут я совсем не вижу отца. – Вейлон как будто понял, что приоткрылся, и резко, будто выплюнув, бросил: – Квибра какая-то, штат Калифорния. Дурость просто.

– Вот спасибо, – язвительно заметила Адэр. – Мой город, по-твоему, дурость?

– Я про название. Похоже, как на испанском «швабра». Адэр фыркнула, но не засмеялась.

– В школе так не говори, начистят рожу.

– Ха, испугала! Что эта твоя гребаная Квибра означает?

– Я думаю, это значит разбитая… ну, трещина в земле или что-то в этом роде. У них тут когда-то было землетрясение. Где-то в этих местах. Тогда здесь были испанцы. Белые, типа, сюда еще не пришли. И в самый первый день было страшное землетрясение, и получилась эта трещина.

– Ну дела! Теперь я живу в городе, названном в честь гребаной трещины в земле! Как по-испански «трещина в заднице»?

Она закатила глаза и, растягивая звуки, язвительно произнесла:

– Извини-и-и? – Интонация повышается. – Заткни-и-ись, а? – Интонация опять повышается.

– Затрещина! Ха-ха. Слушай, а где она, эта трещина? Адэр пожала плечами:

– Наверно, пропала. Засыпали чем-нибудь. К тому же она вроде была не здесь, а в соседнем городе, кажется, в Пайноле. И все равно здесь мы ближе к Сан-Франциско, чем ты был в Нью-Йорке. Сан-Франциско прямо через бухту, там круто!

– Клево, чего там говорить, – город под названием Швабра через бухту от какого-то гребаного Сан-Франциско – родины парадов и прочего дерьма.

Но сказал он это как-то так, что она улыбнулась: он говорил и сам над собой смеялся. Знакомый ироничный тон, каким люди говорят буквально обо всем. Такой парень может дружить с геем и подкалывать его на эту тему, но никто не будет в обиде, потому что это не всерьез. За это Вейлон ей и нравится, и она ему почти доверяет.

Он может, конечно, посмеяться над латиносами, но Адэр сама видела: он хорошо относится к Сузи Джелеска, а она – мексиканка, к тому же кошмарная лесбо, и видно, что он искренне принимает ее. Вроде как смеяться над некоторыми людьми – просто обычай, и все. Смеяться над белыми, которые живут в трейлерах, над гангстерами из гетто, над метисами в разбитых тихоходах на дороге, над белыми республиканскими трутнями, трусливыми либералами, компьютерными маньяками, футбольными фанатами, геями – над кем там еще… Смеяться над всеми, и от этого они все, типа, становятся одинаковыми. У людей больше сходства, чем различий, и такие, как Вейлон, знают об этом.

Адэр посмотрела, как падает свет от телевизора на газон дома, мимо которого они проходили, – серебрится, переливается, сплетается в разноцветную паутину.

– Хотела бы я это сфотографировать… поймать свечение…

– Торчишь от фотоаппарата и прочей такой фигни? – Вопрос прозвучал грубо, но было видно, что Вейлон действительно заинтересовался.

– Ну да. Я хожу на занятия. Может, и правда торчу. Думаю, это трудно – заснять цветной блик от окна ночью… Ну, то есть чтобы получилось так, как на самом деле. Я ведь еще только учусь. У меня есть фотоаппарат – «Кэнон», мама подарила на прошлое Рождество.

– Мне тоже всегда хотелось научиться. Ну, фотографировать, или снимать кино, или еще что-нибудь. Я немного умею играть на гитаре, и это все.

– Мой брат тоже играет на гитаре. Не очень хорошо, но играет. Отец когда-то пел, но теперь бросил. – Она пробовала заглянуть в полузанавешенное окно дома в стиле ранчо, но мешал небольшой цереус в кактусовом садике под навесом со схематичным рогом изобилия. – Хм… телевизоров на самом деле почти никогда не видно. А ты правда можешь угадать по свету, что они смотрят?

– Эти смотрят повтор «Семейки Симпсонов». Я заметил цвета, которые бывают, когда Барт что-нибудь бросает в Лизу.

– Здорово! Ты столько знаешь про телевидение. Мог бы участвовать в этом шоу, «Одолей спеца».

– А то! Моя мама… Мы вместе только телевизор и смотрим. Смотрим, когда она…

Казалось, он что-то хотел добавить, но не стал. Еще одно больное место. Но Адэр поняла. Может, у них есть что-то общее?

Они дошли до угла, свернули и зашагали по улице Птичьих трелей до самой авеню Совы.

Квибра располагается на самом краю заповедника. Где-то рядом поджидают добычу койоты, ждут и мечтают, что какой-нибудь толстый, медлительный кот захочет глотнуть свободы и отправится погулять среди холмов, в которые упираются городские улицы.

Здесь водились и гремучие змеи. Они спускались с гор и каньонов, бесшумно проскальзывая сквозь заросли плюща между домами. Еноты совершали набеги на мусорные баки, а ушастых сов было так много, что иногда ночью казалось, как говорила мать Адэр, что у сов проходит конгресс.

Адэр улыбнулась, заметив, что на крылечках некоторых домов еще стоят тыквенные фонари. Сморщенные, они напоминали усыхающих с годами стариков. В воздухе по-прежнему витало ощущение Хэллоуина. На газоне у О'Хара сохранилась праздничная декорация, хотя сам карнавал прошел уже три недели назад. Пластмассовый скелет в натуральную величину висел, раскачиваясь и усмехаясь, на петле, привязанной к разукрашенной ветке сливового дерева. Призрак из белого полиэстера мягко колыхался от крепнувшего ветра на проволоке, натянутой от крыши до другого дерева. Поблекшая от дождя черная креповая лента, кое-где увитая искусственной паутиной и увешанная дюжиной резиновых летучих мышей, еще украшала парадный вход. По обе стороны крыльца расположились две огромные сморщенные тыквы с прорезями для глаз и рта. На газоне торчали выкрашенные серым пенопластовые могильные плиты, некоторые уже повалились на землю. На плитах темнели надписи вроде «Джордж, умер счастливым» или «Джордж. Смерть от бутылки, ложки и вилки».

Скоро О'Хара уберут все эти украшения, сложат в картонные коробки и сунут в гараж, а на газоне появится рождественская ерунда. У этих О'Хара все чересчур. Мама говорит, что их кричащие украшения и рождественская иллюминация создают впечатление, будто праздник в разгаре. Но Адэр нравилось.

– Ну и пусть люди оставляют подольше штучки для Хэллоуина и рождественские украшения, – говорила она. – Выглядит круто. Вот бы всегда был Хэллоуин, как там, где жил Тим Бертон в том кино.

– Ага, крутой фильмец! – поддержал ее Вейлон, и Адэр облегченно вздохнула.