Псаломщик

Так и случилось.

Я ушел бы в затвор после глубокого нырка в отчаяние, но духовник не благословил. Он сказал, что мой подвиг4 еще не подошел к уходу от мира и что грех хоронить в душе веселье. Бывало, хотелось домой по старости лет и инвалидности духа. А жена – замужем. Она сожгла мои дни, как сентиментальные школьные дневники изукрашенные не всегда хорошими, но памятными отметками. Мне с моей профессией оставалось лишь протянуть ноги. Недавно я прочел в какой-то газете, что одному станкостроительному заводу, чтобы выжить, пришлось наладить производство гробов. Мертвые стали казаться мне «социально ближе», нежели еще живые. Они, уже мертвые, стали способны кормить еще живых. А люди так заторопились, что псаломщиков со священниками на все похороны не хватало. На Сибири негусто православных приходов. Мы с моей новой женой Аней живем в деревенском доме ее родителей. Я помнил ее институткой, она меня – преподавателем. Помню и то, что не однажды просыпался, курил, пытаясь разогнать сны, где эта красавица ускользала от меня в тот самый момент. Она писала простые стихи, но, читая их, я думал: откуда в ней это небесное знание? Потом замужество, развод. Говорили, что она передумала вздувать очаги культуры в деревнях степного Алтая, а поступила в Литературный институт. Через полтора почти десятка лет я встретил ее в деревенской церкви на Рождество Христово. Она рассказала, что выпустила в Москве две книги стихов и вот вернулась в свою деревню учительницей литературы. Случайно ли мы встретились через годы? Кто я теперь, когда непобедимая старость грозит мне в ночные окна? Любил ли я ее? Я удивлялся ей и был благодарен ей. Она вернула мне высокий смысл человеческой жизни в супружестве. Я понимал, что люблю ее, когда с ужасом оглядывался назад, на перепутье дорог, где мы могли бы никогда не встретиться. Я понимал, что любой иной путь, кроме этого, был бы губителен для моей души. Любовь эта не была страстной, она была дружественной. Не хочу уподобляться писателям и философам, рассуждавшим о любви, поскольку любовь для меня – это поступки, а не рассуждения об их природе. У нас родился сын – что с ним будет, когда я умру в этом концлагере? Родителям Ани едва ли нужно было понимать, что делает чужой взрослый человек в их доме, когда ничего не делает? Писатель. А кто будет навоз из стайки выносить да по огороду-кормильцу разбрасывать? И они, по сути, правы – недеревенский я житель.

До недавнего времени Аня учительствовала. Потом перестали платить жалованье, школы не стало. И тогда мне вспоминалась газетная заметка о гробовых дел заводе. Неплохо зная церковно-славянский язык, я стал читать на похоронах Псалтирь и все присущие скорбному случаю молитвы. Если нет иерея, каждый мирянин может совершать все церковные службы, за исключением таинств. А разрешительную молитву тоже может читать только священник. Вот мы со стареньким отцом Глебом в поте лица добываем свой хлеб. Я просто шабашу с благословения отца Глеба. Принимать хиротонию, прежде чем душа почувствует этот непреодолимый зов Божий, опасно для нее. Это все равно, что надеть свинцовый пояс и прыгнуть с облака в море. Чтецом в собор не возьмут, если бы даже я этого и хотел. В соборе своя братия. Туда берет сам отец настоятель или отец наместник, причем берет того, кого лично знает. Идти в наш маленький храм? Но там, как и в прочих приходах, чтецу очень мало платят. Вот я гастролирую, прости меня, Господи, дело привычное. Я – и чтец-причетник, и псаломщик, и пономарь, и сам себе регент хора, и певчий.

Отец Глеб нынче – священник заштатный, а кончал семинарию сразу после войны и почему-то в Варшаве. Он часто хворает. Приходилось мне и одному нести крест похоронного чтеца.

– Это, паря, пока ты чтец… – говаривал он. – Ты придешь к священству. Вот сейчас ты чтец, потом станешь иподьяконом, потом, даст Бог, и рукоположат тебя. А чтец ты благоговейный, Петя. Слово ты не читаешь, ты его – чтишь! Пастырское слово нести, Петя, не каждому из нас, грешных, дано…

– Ой, батюшка, не искушайте нас без нужды! Только меня-то там, среди иереев, и не хватает. Помните, мы с Аней, с отцом Христодулом ездили на сорок дней ко вдове священника Полухина? Там еще мальчик-алтарник «Санта-Лючию» на японском языке пел… Помните?

– Как забыть!

– Вот помянули мы тогда протоиерея Полухина, все разговорились, застрекотали. У иных уже скорбь с лиц скочевала. И подошла ко мне его бывшая послушница: «Ну, ладно, – говорит, – ваша жена просто „сдвинулась“ на этом Христе. Но Вы-то, хотя бы, человек адекватный»? «А что такое „адекватный“? – спрашиваю и делаю невинные глаза. – Это вы… никак, про это… про фараонов, – говорю, – египетских, что ли?» Она отшатнулась, сдвинула бровки к переносице и стала эти мои бараньи глаза пробовать алмазным буром, а они – черные. Я бы даже сказал – страстные! Не пробурила. «Забавно, – говорит. – Вы что, прикидываетесь князем Мышкиным, да?» «Нет, я не князь, – отвечаю. И заключаю вне ее логики: – Я от древнего русского боярского рода!» Она сочла, что имеет дело, по-ихнему, с сумасшедшим, я, по-нашему, – с юродивым. Сделала бровки вразлет и отошла, но пару раз холодно оглянулась. Так какое же из меня, батюшка, духовное лицо с таким желчным норовом?

Снова батюшка смеялся. А я и рад был повеселить хорошего человека.

2

Иногда глаза батюшки Глеба не казались мне человеческими. Впечатлительность ли моя тому причиной, но смотрела на меня из их синевы сама вечность. Я догадывался, что он пострадал во время хрущевских гонений на церковь, однажды спросил – глаза эти захмарились. Он покряхтел, помолчал и ничего не ответил… Позже он привязался ко мне, как, впрочем, и я к нему. Пьем чай на его терраске. Дышим майским цветом черемухи. Он, батюшка, с легкой слезою изливает мне свою добрую память.

– Когда мой родитель, Царствие ему Небесное, сделался священником, я, Петенька, всегда прислуживал ему в церкви. Он сам был – высокий, брови – крыльцами такими! Я – маленький, в белом стихарике! Умилительно было прихожанам видеть нас вместе-то, да-а! То я кадило раздуваю, то со свечечками церковными играю, храм из них строю! А уж как просфору любил запить святою водицей… Капелюшечки, веришь, не пролью под ноги! Родитель мой, тот – о-о-о! – послушал бы ты его! В церкви, бывало, мирян поучит! Потом в дом пригласит да еще поучит! Зимы длинные, а у нас все людее, людее! Лампадки, свечечки пома-а-а-аргивают так, пома-а-а-аргивают! И люди дома у нас охотней ему сердца открывали! А бывало, и мы с ним по хатам идем с требами, или с «постной молитвой» в Великий пост, или просто познакомиться! Пурга пуржит, метель метелит – идем! Папаша-то мой добрый, помню, и говорит однажды: «Надо, – говорит, – отдельно от гомилетики5 научиться говорить, глядючи в глаза людям! А им, Глебушка, людям, важность подавай! Вот читал, – говорит, – я вчера проповедь, кончил. Стоят, не расходятся. Кивают головами: «Да, да, батюшка! Истинно так!». «Так расходитесь же, говорю, с миром!» Один спрашивает: «А когда, батюшка, Писание Божие будет?» «Да разве, говорю, вы не поняли, что я говорил? Я вам и говорил-то из Божьего Писания, только что не по книге». «Эдак-то ты, отче, и теперь говоришь! Так в церкви не говорят, там только читают. Ты, отче, читай по книге, мы и будем знать, что ты читаешь Божественное! А то – что? Так и партейный секлетарь умеет: говорит не знай что да глядит на людей!» «Из церковной книги вы ничего не поймете!» – говорю. А они мне: «Это все равно. Мы будем знать, что батюшка говорит нам Божие Писание!» После стал он брать любую книгу с клироса, клал ее перед собой на аналой и вроде по книге читал. Тогда слушают! Помню! А вот у тебя получаться, Петя, будет!

«Их, людей, понять нетрудно! – скептически думаю я. – Чего ж мы хотим, если в России Библия на русском языке была издана только в конце девятнадцатого века. То есть девять раз по сто лет подряд люди не знали, чему их там заставляют кланяться в церкви. А как узнали-и-и… Тут и началось!»

4

Подвиг в церковно-славянском значении – это жизненный путь человека.

5

Гомилетика – наука о церковном красноречии в духовных учебных заведениях.