Разговоры с Бухариным

Должен здесь же добавить, что в свои планы я г. Вайтца, особенно первое время, не посвящал, о моих переговорах с О. Вельсом ему не рассказывал, так что его предупреждение было основано на разговорах, которые он вел с немцами и подробностей которых я тогда не знал, как, впрочем, не знаю их и теперь. Тем с большей настойчивостью я должен здесь же подчеркнуть, что поведение г. Вайтца как в отношении вывоза материалов, так и в отношении меня лично было вполне лояльным: он предупреждал меня об опасностях, которые мне угрожали, но моей работе всячески содействовал. Больше того, позднее, когда это оказалось нужным, он дал немцам свою "гарантию", что немецких материалов я не вывожу, хотя теперь мне ясно, что он о моих планах догадывался…

Эти обстоятельства, как легко понять, сильно усложняли упаковку архива. Я не помню теперь точного количества ящиков, тюков и мешков разных материалов, знаю лишь, что из Берлина мною тогда было отправлено два больших жел. дор. вагона, полностью набитых материалами, причем материалы немецкого партийного архива, тщательно упакованные в небольшие пакеты (их было свыше ста), были заложены внутрь ящиков с материалами Русского архива, так, чтобы гитлеровский контроль, если бы он был проведен, найти эти немецкие материалы смог бы лишь в том случае, если бы гитлеровцы стали опоражнивать до дна ящики с русскими материалами. При обычном контроле, если бы гитлеровцы ограничились поверхностным осмотром даже со вскрытием ящиков, они ничего не нашли бы…

Такая упаковка материалов не только сильно увеличивала количество работы, но и требовала особой осмотрительности в отборе упаковщиков. Последняя работа оказалась крайне сложной. За два-три месяца перед тем она решалась бы весьма просто: нужных рабочих легко можно было получить в экспедиции немецкого партийного издательства, и они упаковали бы весь Русский архив в какие-нибудь день-два. Теперь эта экспедиция не работала, все рабочие были распущены, но даже если бы их и можно было отыскать, брать их для упаковки архива в создавшихся условиях было рискованно: неопытные, без конспиративных навыков, они могли по простой неосторожности раз-гласить секрет упаковки немецких материалов…

Выход нашелся несколько неожиданно: лет за пять-шесть перед тем из России через Закавказье в Турцию бежал один рабочий по имени Николай (я не знаю, где он теперь, и не уверен, не будет ли мой рассказ ему по той или иной причине не вполне удобен, а потому не называю здесь его настоящей фамилии). В России он работал в одной из нелегальных меньшевистских организаций, где-то на Волге, но в Берлине с меньшевиками не сошелся и жил одиночкой, в стороне от меньшевистской колонии, работая шофером такси. Мы с ним изредка встречались. Когда он узнал, почему я задержался в Берлине, он предложил свою помощь. Работником он был великолепным, на его осторожность и выдержку я вполне полагался, и когда встал вопрос об упаковке, я предложил ему эту работу, конечно, предупредив о риске, который с нею был связан. Риск его не пугал. Он ненавидел гитлеровцев какою-то нутряной ненавистью и был готов на все, чтобы причинить им ущерб. Возможность увезти у них из-под носа важнейшие архивные материалы ему очень нравилась, и он с увлечением взялся за работу, вынося на своих крепких плечах главную ее тяжесть…

ПРИЛОЖЕНИЕ 7

как подготовлялся Московский процесс

(Из письма старого большевика){17}

Сказать, что процесс Зиновьева-Каменева-Смирнова нас здесь как обухом по голове ударил, значит дать только очень бледное представление о недавно пережитом, да и теперь еще переживаемом. Речь идет, конечно, не о настроениях так наз. "советского обывателя". Этот последний вообще отчаянно устал от всякой политики и ни о чем другом не мечтает, как только о том, чтобы его оставили в покое, дав ему возможность пожить спокойно. Речь идет о настроениях того слоя, который еще недавно считал себя имеющим монопольное в стране право заниматься политикой, — о настроениях, так сказать, офицерского корпуса партии.

Настроения в этих кругах минувшей весной и летом были спокойными и благодушными — как давно уже у нас не бывало. Теперь, оглядываясь назад, многие, правда, замечают немало тревожных симптомов. Но это все — мудрость задним умом. Тогда же общей была уверенность, что самые тяжелые дни позади, что во всяком случае несомненно улучшение положения — в области как экономической, так и политической. Значения конституции никто не преувеличивал. Знали, что в основном она вызвана потребностями политической подготовки к войне. Но общей была мысль, что именно эти потребности сделают на ближайшее время невозможным особенно острые вспышки террора и несколько стабилизируют положение.

Размеры письма и позднее получение его лишают нас, к сожалению, всякой возможности напечатать его в настоящем номере целиком. Окончание письма нам приходится отложить до первого номера 1937 года. — Редакция.

Все это создавало настроение какой-то уверенности в завтрашнем дне, и с этой уверенностью мы разъезжались на летний отдых, который в нашем быту стал играть теперь такую важную роль, какой он никогда не играл в старые времена. Не случайно у нас в ходу острота, что право на летнюю охоту — это единственное из завоеванных революцией прав, которого сам Сталин не рискует отобрать у партийного и советского сановника… В начале августа стало известно, что часть членов Политбюро в отъезде, что скоро уезжает Сталин и в делах начнется летний мертвый сезон, когда у нас обычно никаких крупных решений не принимают, когда никаких больших событий не случается.

И вот вместо затишья — процесс, которого даже у нас никогда не бывало… Только теперь начинаем приходить в себя и понемногу понимать, как и что случилось. Конечно, выясняется, что случившееся совсем не было случайностью: у нас случайностей вообще бывает много меньше, чем может казаться со стороны.

Среди предсмертных заветов Ленина едва ли есть хотя бы один, за который так цепко держалось бы наше "партруковод-ство", как за его настоятельный совет не повторять ошибки якобинцев — не вступать на путь взаимного самоистребления. Считалось аксиомой, что в борьбе с партийной оппозицией можно идти на многое, только не на расстрелы. Правда, кое-какие отступления от этого правила делались уже давно: расстреляли Блюмкина, расстреляли еще нескольких троцкистов, которые по поручению своей организации пробрались в секретный отдел ГПУ и предупреждали своих товарищей об имеющихся в их среде предателях, о предстоящих арестах. Но эти расстрелы всеми рассматривались как мера исключительная, применяемая не за участие во внутрипартийной борьбе, а за измену служебному долгу. Такие проступки всегда советская власть карала более строго: ведь был же в 1924–1925 гг. расстрелян один меньшевик, который пробрался в секретариат ЦКК и похитил оттуда какие-то документы для пересылки в "Социалистический вестник", — в то время как о применении расстрелов к меньшевикам вопрос серьезно не ставился даже во время так наз. "меньшевистского процесса".

Впервые вопрос о смертной казни за участие во внутрипартийной оппозиционной деятельности встал в. связи с делом Рютина. Это было в конце 1932 г., когда положение в стране было похоже на положение времен кронштадтского восстания. Восстаний настоящих, правда, не было, но многие говорили, что было бы лучше, если бы иметь дело надо было с восстаниями. Добрая половина страны была поражена жестоким голодом. На голодном пайке сидели и все рабочие. Производительность труда сильно упала, и не было возможности ее поднять, ибо речь шла не о злой воле рабочих, а о физической невозможности хорошо работать на голодный желудок. В самых широких слоях партии только и разговоров было о том, что Сталин своей политикой завел страну в тупик: "поссорил партию с мужиком", — и что спасти положение теперь можно, только устранив Сталина. В этом духе высказывались многие ив влиятельных членов ЦК; передавали, что даже в Политбюро уже готово противосталин-ское большинство. Вопрос о том, что именно нужно делать, какой программой нужно заменить программу Сталинской генеральной линии, обсуждался везде, где только сходились партийные работники. Неудивительно, что по рукам ходил целый ряд всевозможных платформ и деклараций. Среди них особенно обращала на себя внимание платформа Рютина. Эта платформа носила определенно "мужикофильский" характер, выдвигая требование отмены колхозов и предоставления мужику возможности хозяйственного самоопределения. Но не это особенно привлекало к ней внимание: "мужикофильскими" тогда были платформы не только "правых" — вроде, напр., платформы Слепкова, — но и недавних "левых", троцкистов, которые по существу и несли на себе политическую ответственность за всю генеральную линию, так как именно они были ее первыми идеологами. Из ряда других платформу Рютина выделяла ее личная заостренность против Сталина. Переписанная на пишущей машинке, она занимала в общем немного меньше 200 страниц — из них больше 50 было посвящено личной характеристике Сталина, оценке его роли в партии, обоснованию тезиса, что без устранения Сталина невозможно оздоровление ни партии, ни страны. Эти страницы были написаны с большой силой и резкостью и действительно производили впечатление на читателя, рисуя ему Сталина своего рода злым гением русской революции, который, движимый интересами личного властолюбия и мстительности, привел революцию на край пропасти.