Страница 2 из 157
Поэтому Жан-Франсуа склонился, как сделал бы и в Париже, и поцеловал протянутую ему руку.
Потом, глазами художника, быстрыми и пронизывающими, он оглядел хозяйку дома.
На маркизе Иорисака было платье от Дусэ, Калло или Ворта, это прежде всего бросалось в глаза, потому что это платье, изящное, хорошо сшитое, но задуманное европейцем для европейских женщин, принимало на хрупкой и стройной японке совершенно особенный вид и размеры, — подобно очень широкой золоченой раме вокруг акварели величиной с ладонь. В довершении всего маркиза Иорисака была причесана противно традиции: ни напомаженной, блестящей челки, ни широких бандо, обрамляющих все лицо; вместо всего этого — удлиненный шиньон, оттягивающий назад всю прическу, так что голова, лишенная классического тюрбана, цвета черного дерева, казалась маленькой и круглой, как голова куклы.
Была ли она красива? Фельз, художник, влюбленный в женскую красоту, не без тревоги задавал себе этот вопрос… Красива ли маркиза Иорисака? Европеец назвал бы ее скорее уродливой из-за слишком узких глаз, оттянутых к вискам, похожих на две косые щелочки; из-за ее слишком тонкой шеи; из-за бело-розовой поверхности ее слишком больших щек, накрашенных и напудренных свыше меры. Но японцу Иорисака должна была казаться красавицей. И где бы то ни было, в Европе или в Азии, в равной мере нельзя было не почувствовать странного очарования, исходящего от этого маленького существа, презрительного и ласкового, детского и мистического, с медленными жестами, задумчивым лбом и приторной гримаской, которое казалось, то идолом, то игрушкой… Что из двух?
Он поцеловал маленькую ручку, будто выточенную из желтой слоновой кости. И, отказываясь сесть первым, сказал:
— Сударыня, умоляю вас не извиняться… Мне не пришлось ждать достаточно для того, чтобы как следует полюбоваться вашим салоном и садом…
Маркиза Иорисака подняла руку, как бы для того, чтобы защититься от комплимента:
— О, дорогой мэтр!.. Вы смеетесь, вы смеетесь! Наши бедные садики так смешны, и мы это знаем!.. Что же касается до салона, то ваша похвала относится к моему мужу: это он обставил всю виллу, прежде чем привез меня… Потому что, вы ведь знаете, мы здесь не у себя дома: наш дом в Токио… Но Токио так далеко от Сасебо, что флотские офицеры не могут ездить туда в отпуск. Поэтому…
— А! — сказал Фельз. — Маркиз Иорисака служит в Сасебо?
— Ну, да. Разве он не сказал вам этого вчера?.. Когда он был у вас с визитом на борту «Yseult»?.. Его броненосец чинится в арсенале… Кажется, что так… Я не уверена, потому что этих вещей не рассказывают женщинам. Кстати, по поводу вчерашнего, я еще не поблагодарила вас, дорогой мэтр! Это так любезно с вашей стороны — согласиться писать этот портрет… Мы вполне сознавали, что неудобно ловить вас на этой яхте, где вы все же не вполне дома… Мой муж едва посмел… И какой портрет! Портрет такого маленького существа, как я, написанный таким мастером, как вы!.. Я буду ужасно гордиться. Подумайте только! Ведь правда, вы ни разу не писали японку? Ни разу до сих пор? Значит я буду первой женщиной в империи, которая будет обладать портретом, подписанным Жаном-Франсуа Фельзом.
Она захлопала в ладоши, как ребенок. Потом продолжала:
— Меня особенно радует мысль, что благодаря вам мой муж сможет некоторым образом иметь меня подле себя, в своей каюте на корабле… Портрет ведь это, не правда ли, почти двойник? Таким образом, мой двойник уплывает в море и, может быть, будет присутствовать при боях, потому что сообщают, что русский флот в прошлую субботу прошел мимо Сингапура.
— Бог мой! — воскликнул, смеясь, Фельз. — Вот портрет, который придется писать в героическом стиле!.. Но я не знал, что маркизу Иорисака придется так скоро вернуться на театр военных действий… И я тем более понимаю его желание увезти с собой, как вы изволили выразиться, ваш двойник.
Маленький рот, подкрашенный густым кармином, отчего казался еще меньше, полуоткрылся для легкого смеха, довольно неожиданного и — характерно японского:
— О, я знаю, что это несколько необычное желание… В Японии не принято показывать, что влюблен в свою жену… Но маркиз и я, мы так долго жили в Европе, что стали совсем европейцами…
— Это правда, — сказал Фельз. — Я помню: маркиз был морским атташе в Париже…
— Целых четыре года… Первые четыре года брачной жизни… Мы вернулись только к концу позапрошлой осени, как раз к объявлению войны… Я еще была в Париже во время салона девятьсот третьего года… И я так любовалась на этой выставке вашей «Азиадэ»!..
Фельз поклонился с скрытой усмешкой:
— Это, глядя на «Азиадэ», вы почувствовали желание иметь портрет, написанный мной?
Японский смех опять пробежал по накрашенным губкам, но на этот раз он закончился парижской гримаской:
— О, дорогой мэтр! Вы опять смеетесь надо мной! Конечно, нет, я не хотела бы походить на эту красивую дикарку, которую вы написали в ее необычайном костюме, плачущую, как безумная, с застывшим взглядом…
— …Направленным на дверь, в которую кто-то ушел…
— А? Что ж, в конце концов, это не портрет! Но ведь я видела и ваши портреты… госпожи Мэри Гарден, герцогини версальской и, в особенности, прекрасной мистрис Хоклей…
— А в особенности — этот последний?
— Да… О, я, конечно, не предвидела, что вы в один прекрасный день прибудете в Нагасаки на яхте этой дамы… Но ее портрет был так прекрасен! Я его в особенности предпочитала другим из-за чудесного платья. Вы помните, дорогой мэтр? Платье «princesse», все из черного бархата, с корсажем из английского кружева на сатиновом чехле, цвета слоновой кости! И вот! Думая о платье мистрис Хоклей, я заказала себе вот это платье, которое и выбрала для портрета…
Фельз нахмурил брови:
— Для портрета? Вы хотите позировать в этом платье?
— Ну, да! Разве оно ко мне не идет?
— Оно необычайно идет к вам… Но я предполагал, что для интимного портрета вы не остановитесь на городском платье. В особенности же, когда дело идет даже не о настоящем портрете, а только об этюде. Ведь в нашем распоряжении не более двух недель, не так ли?.. Разве вы не предпочтете быть изображенной в чудесном костюме ваших бабушек, в одном из тех кимоно, вышитых гербом, которые теперь начинают носить наши хорошенькие парижанки?..
Странный взгляд скользнул сквозь узкие щелки полузакрытых глаз:
— О, дорогой мэтр!.. Вы слишком снисходительны к нашим старинным модам… Я очень редко облачаюсь в одежды моих бабушек, как говорите вы, очень редко, да! И потом, это едва ли понравилось бы моему мужу, иметь мое изображение в этом костюме, которого он почти не знает… и которого не любит. Мы совсем, совсем европейцы… мой муж и я.
— Ну, хорошо! — согласился Фельз, покоряясь.
Но про себя подумал:
«Какие бы они ни были европейцы, все же этот портрет, наполовину японский и наполовину европейский, от этого не станет благородней! И, Боже, какая скука писать его!»
Тем временем маркиза Иорисака позвонила. И две служанки — в японских костюмах — принесли на большом подносе все принадлежности чая по-английски: спиртовку, чайник и золотую сахарницу, чашки, блюдца, салфеточки, кувшинчик со сливками…
— Вы возьмете, конечно, кекса? Или бисквитов?.. Надо дать чаю настояться… Это цейлонский чай, само собой разумеется…
«Само собой разумеется…» — повторил Фельз про себя с кротостью.
Он мечтал о зеленом чае, легком, нежном, который пьют без сахара в деревенских чайных, закусывая ломтиками никогда не черствеющего пирога, называющегося «кастера».
Он стал пить британское зелье, темно-коричневое, густое, вяжущее, и ел венские печенья…
— А теперь, — сказала маркиза Иорисака, — так как вы уже прислали вчера сюда ваши краски, мольберт и холст, мы сможем начать, когда вам будет угодно, дорогой мэтр. Не хотите ли вы сейчас приступить к позе? Что — освещение здесь подходящее?..
Фельз собирался ответить. Но дверь, открывшаяся в эту минуту, прервала его.
— О, я забыла вас предупредить! — воскликнула маркиза. — Вам не будет неприятно встретиться у нас с нашим лучшим другом капитаном Ферганом? Капитан английского флота Ферган — наш интимный друг. Он должен был быть у нас сегодня к чаю, и вот как раз мой муж ведет его…