Страница 5 из 143
Когда солнце взошло, Хоанг Ти, бледный и с глазами подобными бронзовым зеркалам, вышел из шатра. Он держал в своих руках трубку, лампу и опий. Бог с червленым смеющимся лицом исчез вместе с рассеявшейся ночью.
Хоанг Ти направился к реке, и народ безропотно последовал за императором.
Хоанг Ти размышлял о том, что в своих руках он несет мудрость и благо всего народа. Но в то же время он видел лес — лес, который нужно было срубить. Он измерил взором необъятные просторы лесов, на месте которых должно было основать Империю. И он посмотрел на свой народ, на это оружие, предназначенное для невероятных трудов…
Народ был диким, крепким и сильным. Он мог быть примитивным, но мощным и непреодолимым орудием. Однако, если его уточнить, отполировать, то его созидательная энергия, несомненно, исчезнет, испарится в черных клубах дыма…
Все это передумал Хоанг Ти — и, когда вступил в реку, вдруг решил: «Нет, это потом…» И разжал свои руки.
Трубка, лампа и опий упали. Народ, не задумываясь над этим — как всегда не задумываясь! — повалил за ним…
Большая джонка вождя морских вьетов дремала среди бирюзовой бухты, а сам он, Хонг Коп, согнувшись в ней на циновке, читал философа. Еще не настало время курить.
Кругом него, в тихих водах Фэ Ци Лунга, возвышается в виде колонн бесчисленное множество островов, похожих друг на друга подобно окаменевшей армии, и тонкинский туман, тяжелый от знойного солнца и слишком теплого дождя, кладет отпечаток тайны на Фэ Ци Лунг, тайны беспокойной и коварной Азии.
Но именно недоступный Фэ Ци Лунг и его туманы освободили Хонг Копа от презренного владычества пришедшего с севера Хоанг Ти. Он свободно продолжает свою возвышенную жизнь хищной птицы, постоянно совершая набеги на боязливые джонки купцов и рыбаков. Хонг Коп — пират, без сомнения, потому, что философия требует, чтобы ее ученики избегали унизительного труда; философам не следует быть ни земледельцами, ни ткачами, ни литейщиками бронзы; ум и мудрость притупляются при постоянном соприкосновении с теми же самыми предметами, теми же приемами ремесла. Может быть, впрочем, Хонг Коп стал пиратом потому, что в страну пришел и стал властвовать Хоанг Ти, ибо кто может проникнуть в ясную и горделивую душу этого просвещенного вождя.
Он презирал все — и жизнь презирал так же, как и смерть.
С насмешливым безразличием смотрел на своих воинов, по-детски гордящихся своим блестящим снаряжением, и на купцов, которых он грабил и убивал. Впрочем, иногда их отпуская единственно по воле своей причудливой фантазии, перед которой преклонялись пираты, так как помнили, что Хонг Коп был почти божественного происхождения; так же преклонялись они перед его величественной красотой и непоколебимым мужеством. И, действительно, опий проник во все его тело, а, главное, в голову, усовершенствовав все его существо и чрезвычайно возвысив его ум.
В глубине своей большой джонки он читал философа… Парус из рисовой соломы надувался, как от ветра, но ветра не было. Тусклое небо простиралось над бухтой своей знойной белизной, Хонг Коп знаком позвал женщин, которые ловили его малейшие желания. Одна из них держала над задумчивой головой своего господина желтый шелковый зонтик. Две другие заботливо овевали опахалами непроницаемое его лицо. Четвертая осторожно поправляла длинные гладкие волосы растрепавшейся мудреной прически. Еще три женщины с приготовленным куреньем в руках смотрели в неподвижные его глаза, ибо часто Хонг Коп, сердце которого было всегда подобно холодному камню, желал тем не менее быть любимым в то время, как он курит.
Но только не сегодня… Хонг Коп поднялся. Он казался тонким в своем одеянии из черного шелка с коралловыми застежками. Одну секунду он вдыхал в себя тяжелый полуденный воздух.
Он смотрит на голые угрюмые скалы, оберегавшие джонку, словно когорта гигантов. Затем, удовлетворенный, ложится…
Около него тусклая лампа со стеклом, загрязненным опием. В нефритовую трубку, наследие древних царей, положили блестящую пилюлю, обожженную над этим пламенем. И Хонг Коп глубоко вдыхает божественные клубы, и глаза его полны сверхчеловеческих мыслей в то время, как он выпускает через нос клубы дыма и черный дым спускается туманом к воде.
…Мысли сверхчеловеческие… В роду Хонг Копа было поколений царей больше, чем осенью красных цветов на кусте кетмии. Века благородного безделья очистили кровь его артерий и улучшили мозг его головы.
И когда опий овладел Хонг Копом, то для его прозревших глаз слилось в одно целое прошлое, настоящее и будущее. Души желтых князей давно прошедших времен убежали из могил, плохо охраняемых гранитными тиграми, снизошли в его душу и смешались с душами князей более позднего времени, тех, которые со временем отразят грядущее нашествие белых народов…
И, наклонившись над черным дымом, который несет за веками века легче, чем призрачные крылья, Хонг Коп, распростершись на циновке на корме своей джонки, поочередно переходил в своем возвышенном и светлом безразличии от великолепных прошлых времен к позднейшим печалям.
В передней части джонки, на почтительном расстоянии от своего предводителя, воины жевали бетель и играли в ба-куан.
Нефритовая трубка наклонена над лампой, опий закипел. Медленно затянувшись, Хонг Коп сразу втянул в свои легкие весь дым.
Теперь была сожжена последняя черная частица, и нефрит стал ясным. Это третья трубка.
Хонг Коп заглянул в прошлое дальше, чем за три тысячи лет…
Не было джонки, не было архипелага, Фэ Ци Лунг являлся еще только беспредельным, полным отмелей, морем. А за горизонтом страна Бакбо-Тонкин (так эта земля будет называться потом) расстилала свои необозримые болота, это потом здесь будут рисовые поля.
Царь-дракон, Хай Лунг Ванг, морской змей, длинный, как тридцать пифонов, небрежно колышется в волнах. Он дремлет в ожидании своего часа, часа, когда он поднимается в холодные воды Китая, где его появление возвещает народам о появлении новой династии императоров. По временам поднимается его голова и топорщится с легким шумом чешуя его хвоста.
Солнечный император Хоанг Ти обозревал во время своего бега сверху всю землю, и сон Лунга рассердил его знойную душу. Стрелою из своего лука он поразил его между чешуйками, чтобы пробудить своего заснувшего вассала. И, пристыженный, Лунг погрузился в морские пучины до самых глубин преисподней, так что скалы, находящиеся под песками, раздвинулись, чтобы дать ему проход. Но в этот самый момент пробил его час. Там, в глубине Ху Пэ, только что был заколот на охоте император, и вместе с ним умерла династия; Хай Лунг Ванг порывисто двинулся и подпрыгнул над водами так быстро, что увлеченные им скалы тоже подпрыгнули вместе с ним и рассыпались по морю каменным дождем. Архипелаг несчетных островов растянулся теперь по всему морю; так был рожден Фэ Ци Лунг.
…Снова опий, снова коричневая слезка испаряется на нефрите над лампой. Благодетельное снадобье проникает в кровь курильщика. Это шестая трубка.
Хонг Коп смотрит теперь вперед. Скалы старого Фэ Ци Лунга размыты дождем и обросли мхом.
Между островами плавают джонки, но иностранные корабли, грязные от дыма и пыли, прогоняют и топят их. Давно уже возникшие в стране Тонкин рисовые поля сменили своих господ. Пришельцы с запада осадными кольцами обхватили города, белые от извести и зеленые от лакированного фаянса, и грозные раскаты нового грома возвещают падение крепостей.
Они мертвы, князья, разодетые в расшитые шелка, правящие в глубине своих времен и в глубине своих дворцов, украшенных жемчугом и полных пленительной прохлады. Отошли в прошедшее просвещенные часы философов.
Мертв также (кто знает?) Хай Лунг Ванг, похороненный в серой вазе…
Еще три длинные затяжки, которые на этот раз достигают нервов курильщика и делают их необыкновенно чувствительными и изощренными.
Это девятая трубка.