Страница 2 из 4
Степан посмотрел на него с выражением, которого он так и не понял.
— Ты лауреат этой премии, — голос Степана словно прорвался сквозь начальную хрипоту, но, окрепнув, зазвучал уверенней, — Тебе есть, что там делать. А я…
Рысин вопросительно посмотрел на окно, будто вопрошая именно у одинокого листика за стеклом.
— … а я…. — Степан не договорил, отрицательно мотнув головой.
— Ты хороший писатель. Очень хороший.
— Хороший, — Степан, как-то внезапно успокоившись, прямо посмотрел на него. — И издают меня. В прошлом месяце вышла книга, вторая должна выйти в конце года. Гонорар прекрасный. Так что у меня всё хорошо.
И протестующе поднял руку:
— И самое главное, я понял.
— Понял что? — с удивлением спросил Суров. Такого от Степана он не ожидал.
— А ни к чему не ведут эти наши разговоры на кухне. Народ не с нами, народ против нас.
«Белая гвардия», реплика старшего Турбина», — машинально подумал Суров, но ничего не сказал Степану. И тут же подумал о том, что в прежнее время обязательно сказал бы ему это.
Сознание того, что у него с Рысиным появилось это «прежнее время», когда было можно то, что стало нельзя сейчас, доставило ему почти физическую боль. Как и то, что Степан сказал это совершенно серьёзно, искренне, без их обычного юмора, тем более — стёба.
И Суров молча опрокинул рюмку, которую ему со словами «Лучше выпьем» налил Рысин.
Суров стоял на платформе опять на том же самом месте.
«Теперь уже навсегда», — подумал он.
Голые и чёрные ветки деревьев по-прежнему ломаной сеткой закрывали цепочку дач напротив — через пути — от него. Ниже, на уровне забора, такую же ломанную чёрную сетку формировали голые кусты.
Пока он был у Рысина, прошёл дождь и чёрные ветви деревьев и кустов стали ещё чернее от пропитавшей их сырости. Суров перевёл взгляд на дерево, растущее рядом с платформой и робко тянувшей поверх неё чуть покачивающуюся от слабого ветерка ветку. На ней, голой и чёрной, качались прозрачные капли.
В тишине звук электрички был слышен задолго до того, как она показалась из-за плавного поворота блестящего рельсами железнодорожного полотна.
Вагон остановился так, что двери разошлись прямо напротив Сурова, словно приглашая его персонально.
Он вошёл и сел у окна.
Вагон был практически пуст.
Но было шумно, потому что ехала молодёжь. Суров тут же определил, что — организованная. По рюкзакам, по компактному расположению, по более взрослому, чем остальные, субъекту, сидевшему с краю.
А когда разобрал слова песни, которую они довольно слаженно и с искренним задором распевали под две, умело и ладно звучащие гитары, все возможные сомнения о цели их поездки развеялись. «Дадим стране угля, и золота и газа. А если надо нефти — и нефти ей дадим…».
— Эй, товарищ, давай сюда!
Суров оглянулся — в вагоне никого больше не было. Значит, ему.
Он встал и пересел к компании.
Один из парней разливал в одноразовые стаканчики пиво:
— За Россию, за нас и за наше дело!
Суров взял стаканчик:
— За Россию нельзя не выпить.
И тут же поймал на себе взгляд того, более взрослого субъекта.
Но всё равно не стал добавлять «за вас и за ваше дело».
«Да пошёл он…» — с облегчением, что он уже может себе это позволить, подумал Суров, выпивая, не отрываясь, свой стаканчик.
— Осваивать Арктику? — спросил он, ставя стаканчик на расстеленную на сиденье газету, где на одноразовых же тарелочках была разрезана какая-то рыбная копчёность. Её он брать не стал.
— В Якутию, — ответил парень, который разливал пиво. — Берите рыбу. На строительство газопровода. В Китай арктический газ качать.
— Газопровод соединит арктические месторождения с общей системой газопроводов, — поправил его «старший товарищ», пристально взглянув на Сурова. — Так что не только в Китай.
— Куда Родина скажет, туда газ и потечёт, — легко и со смехом согласился парень. — Ещё пивка?
— Нет, спасибо, — отказался Суров. — Спасибо, ребята.
Вокруг были молодые, весёлые, доброжелательные лица. Но он почувствовал острую тоску. Тоску чужака.
— Когда заводы будете строить? А то гоним, гоним за кордон…
Он поздно пожалел о том, что сказал. И что толку — жалеть о сказанном…
Его откровенно не поняли. Он видел по недоумённому выражению их лиц. На «сопровождающего» он даже не взглянул.
Повисшее, было, молчание нарушил всё тот же парень:
— Скажут, и заводы построим. Ребята, рыба сейчас кончится — кому не хватит, я не виноват!
Суров встал и тут же вынужден был схватиться за поручень — поезд начал торможение перед станцией.
Сославшись на то, что это его остановка, он вышел на унылую пустую платформу и прождал там полчаса следующую электричку, ругая себя за творимую им глупость и вымокнув под опять зарядившим мелким и пронизывающе-холодным дождём.
— Спасибо за сигнал.
Молодой и подтянутый офицер — правда, в штатском, они все тут в штатском, но разве можно в его возрасте скрыть эту фирменную молодцеватую подтянутость — пожал ему руку, взглянув прямо и доброжелательно умным и спокойным взглядом.
Рысин вышел на площадь, мельком взглянув на прямой как стрела, памятник, табличка рядом с которым извещала, что объект в качестве культурного наследия охраняется государством, и тут же опустил голову, заслоняясь козырьком низко надвинутой кепки от брызг дождя, которые швырнул ему в лицо порыв холодного ветра.
Суров вышел на перрон, почти дошёл до причудливого здания вокзала… И внезапно словно споткнулся.
Ему вдруг показалось, что ему некуда идти. Москва — огромная, битком набитая народом — стала для него безлюдной пустыней. А он здесь — одиноким и никому не нужным путником, заблудившимся в лишённой ориентиров пустоте.
Лишь через добрую минуту Суров встряхнулся. Как это нет? А Роман?
— На Ленинский, — бросил он, садясь, таксисту.
Милов, в противоположность своей фамилии, был огромен, громок и космат. И, подобно своей фамилии, добрейшей души человек.
— Женька!
И тому живо представилась своя надмогильная плита с датой смерти «2050».
— Задушишь… — хрипло выдавил Суров.
Милов испуганно разжал объятия.
— Извини, — искренне расстроился он. — Так давно тебя не видел…
— Ну ты медведь, — с трудом восстанавливая дыхание, упрекнул его Суров. — Я уже собственную надмогильную плиту увидел. С сегодняшней датой смерти.
— Да? — скосил глазом Милов. — А что, нужна плита? Так мы заказ для своих со скидкой…
— Не дождешься! — погрозил кулаком Суров. — Я ещё тебя переживу, мазила косолапый.
Он вдруг осёкся, а взгляд Милова погрустнел.
Может и переживёт… Только уже никогда они друг друга не увидят. Даже если Милова и выпустят, встречаться с Суровым ему там будет нельзя. Впрочем — не выпустят, андеграунд не выпускают.
Об этом они и беседовали на кухне, как в старые времена, за «рюмкой чаю» и небогатой закуской.
— Повезло тебе, Женя, ох, повезло. С этой твоей премией они с тобой ничего не смогут сделать.
— Ну, сделать всегда что-нибудь можно.
Милов замахал на него своими лапами:
— Тьфу, тьфу, тьфу… Типун тебе на язык!
— Ну а как тут вообще дела? Давно никого не видел.
Роман помрачнел.
— Да ничего хорошего. После твоего ареста словно что-то отрезало. Гибон в психушку попал. У него, правда, действительно странности были… Бан умудрился за бугор свалить — подцепил тут немку какую-то, она его себе в мужья взяла. Многие просто куда-то делись. Особенно после того, как нашу выставку на Лосином менты в хлам порвали. Я туда свой «Остров» отвёз. Так его омоновец в такие мелкие кусочки изодрал, что я восстановить так и не смог. И этюдов, как назло, не осталось. Жалко, хорошая вещь получилась…
Милов помолчал.
— Про Ратова знаешь?
— А что Ратов?
— Ага, не знаешь. Ратов забурел.