Страница 4 из 210
Мы не ошиблись: редакция нас ждала. На месте были редактор, его зам, ответственный секретарь, заведующие отделами. Никто, правда, ничего не знал сверх того, что уже сообщило радио. Но что тут и знать — надо выпускать газету. Нужны корреспонденции о трудовых подвигах, о подъеме чувств, о патриотизме советских людей.
И мы заработали.
Назавтра наши ряды изрядно опустели: три четверти редакции ушло — кто в газету Ленинградского военного округа «На страже Родины», о чем многие уже давно имели мобилизационные предписания, кто в другие военные организации. Остались или те, кого редакция забронировала, или такие, вроде меня, «белобилетники», признанные в свое время военкоматами безусловно негодными к военной службе по болезням.
В первые дни нас было совсем мало. Спустя неделю кое-кто стал возвращаться, и возвращаются еще и сейчас. Редакция предприняла должные шаги через соответствующие партийные и военные органы. Иначе хоть закрывай газету.
На днях у нас сформировался военный отдел. Возглавил его Вася Грудинин. В состав отдела вошли Володя Соловьев, вернувшийся Миша Михалев, Коля Внук, Ваня Еремин, я, еще кое-кто. Под влиянием нашего отдела работает и спешно созданное дочернее издание «Ленинградская правда» на оборонной стройке» — небольшая газетка, отражающая ход строительства оборонительных рубежей на дальних и ближних подступах к Ленинграду.
Где-то идут бои, в Ленинград то и дело прибывают эшелоны раненых. В школах развертываются госпитали. Сам Ленинград превращается во фронтовой город. Дней пять назад я шел ночью на дежурство в редакцию. Ночь была уже не совсем белая, не июньская, а сумеречная. Но в небе черными четкими кляксами рисовались десятки аэростатов заграждения. Из-за них небо утратило свою обычную высоту, оно висело низко, тяжело и страшно.
В разных местах города появились зенитные батареи. Значит, что же, нас тоже могут бомбить, как бомбят Севастополь, Киев, Смоленск, Одессу?
В последние дни мы с Володей Соловьевым много мотались по городу. В районах созданы команды по борьбе с пожарами, с диверсантами, с парашютистами. Создаются истребительные батальоны. После речи Сталина 3 июля на предприятиях массами записываются в народное ополчение. Мы побывали на Кировском заводе, где формируются части ополченческой дивизии района. Провели целый день на Пролетарском паровозоремонтном заводе. Обошли цехи, побеседовали с рабочими, поговорили в партийном комитете. Усталые, сидели в скверике перед завкомом. День был жаркий — после 22 июня установилась отличнейшая погода, — в цветочных клумбах возились забредшие откуда-то яркие медно-красные куры. Стучал метроном в репродукторе на столбе. Мы сидели на лавочке и думали. Думалось уже не так возбужденно, как в первые дни. Огромные пространства страны захвачены немцами, немцы идут и идут, немцы зверствуют, расстреливают, уничтожают. Война разгорается такая, каких в истории, пожалуй, еще не было. Война двух непримиримых миров. Мы нисколько не сомневаемся в том, что победа будет за нами. Но когда-то она придет и какой ценой мы ее завоюем? Рассказал Соловьеву о встрече в эти дни на улице со старым товарищем — журналистом, который прибыл в Ленинград из сельского района области. Районное начальство, по его словам, эвакуировалось довольно дружно. Он тоже не стал задерживаться до прихода немцев.
— А как бы мы поступили с тобой, Вовка? Неужели тоже неслись бы, как ополоумевшие от страха?
— Не знаю, — сказал оп. — С восемнадцатого года в партии. Еще ни разу с того поста, на какой меня ставила партия, не бегал. Но то было другое дело. Не знаю в общем.
Я уже знал основные вехи биографии Володи Соловьева, рабочего парня, в годы индустриализации пришедшего в журналистику, корреспондента-правдиста, от стройки к стройке исколесившего страну, написавшего поэму, которую когда-то даже напечатали; он получил за нее свой первый литературный гонорар, купил на те деньги свои первые хромовые сапоги и пошел в них в загс регистрировать брак с Мусей. Поэма называлась «В страну железных сосен». В ней Соловьев мечтал о будущем Советского Союза, об индустриальном, богатом, радостном завтра нашего народа. Он многое повидал на своем веку, многое испытал. А тут вдруг говорит: «Не знаю».
И мы сидели и думали, до боли думали о том, почему же отступают наши армии, целые фронты откатываются перед противником. Не может быть, чтобы по той же самой причине, по которой сбежали из района те, кто должен был бы оставаться в нем до последнего вздоха. Мы прислушивались к своему сердцу: как оно там? Способно ли выдержать в решительную минуту? А такая минута возможна. Не зря же стучит на заводском дворе метроном. Ударят бомбы, ударят танки, ворвутся на мотоциклах автоматчики.
А сегодня я отправился один, по старой памяти, в район, где когда-то работал агрономом, сюда, за Красногвардейск, в село Рождествено. Из Рождествена, из колхоза «Завет Ильича», вслед за ополченцами Ленинграда, за ополченцами заводов, фабрик, институтов в народное ополчение уходят хлеборобы, животноводы, трактористы, знатоки сельскохозяйственных машин.
Многие из них уже ушли в первые дни войны, еще в июне, но мобилизации — молодые, крепкие, здоровые ребята. А сейчас уходят и те, кто постарше, — добровольцами, ополченцами.
С одним из таких я провел несколько часов. Это Павел Иванович Бирцев — бригадир — овощевод колхоза. Я пришел к нему в дом рано, когда семья еще не встала из-за стола — завтракали, пили чай.
После чая Бирцев принялся собирать кое-какое добришко в вещевой мешок. Видно было, что солдат он старый, бывалый. Ложку взял алюминиевую, несколько иголок с нитками, складной нож приличного размера, эмалированную кружку, пачек десять махорки, спички.
Я следил за его деловитыми движениями. Что у него на душе? Что думает он в эти минуты? Дел у него в колхозе бездна. В этом году значительно расширили площадь под овощами, поработали зимой и по весне хорошо, урожай обещает быть отличным, только ухода, конечно, потребует должного. Работать бы да работать, с радостью работать, как работалось несколько последних лет, когда дела пошли на лад, когда оплата трудодня поднялась, когда уже колхоз не ругают, а хвалят в газетах, посылают на выставку. Нужен Бирцев в колхозе. Да и возраст его к пятидесяти подбирается, еще в германскую воевал Павел Иванович. Никто не гонит человека, нет, идет, идет туда, где уже сражается с врагом и его сын.
В эти дни со всей силой сказался характер советского человека. Не прошли даром заботы партии об идейном воспитании людей, о воспитании в них величайшего патриотизма. Мы были на Кировском заводе, когда в цехах рабочие стояли в очередях, чтобы записаться в народное ополчение. И так всюду: на «Электросиле», на «Скороходе», в научно-исследовательских институтах, в учреждениях. В нашей «Ленинградской правде», в том косоватом зальце, где проходят летучки, мы все до одного поставили свои подписи под коллективной просьбой принять и нас в народное ополчение. Другое дело, что не всех отпустили, но записаться — записались все.
По всей стране мирные советские люди, подобно Бирцеву, складывают в эти дни в свои заплечные мешки немудреный скарб в дальнюю и трудную дорогу войны. Один вот берет ложку из алюминия, а другой фамильную, серебряную, с инициалами бабушки. Один завертывает в холщовое полотенце махорку. Другой укладывает в чемодан табачок «Золотое руно». Но окажутся они на одних нарах, в одном вагоне, в одном взводе и рядом, плечом к плечу, пойдут в общий бой.
— Я им сказал, нашим начальникам, — говорит Бирцев, возясь с мешком. — Ну вот, не брали в армию, а все равно по-моему вышло: в ополчение ухожу. А то бы все равно дома не усидел. Немец-то прет и прет. Ушел бы я в леса, в наши окрестные. Из-за куста бил бы гитлеровскую нечисть, из-за каждого пня. Округу во как знаю! Село Выру вы, товарищ, проезжали, видели, поди, дом там один, с такой башенкой, с мезонином. Вот в том мезонине в гражданскую войну товарищ Раков с пулеметом сидел, от беляков отбивался. Официантом в «Гранд-отеле» служил до того, а как пошел в революцию, героем себя показал. Мы тоже не лыком штопаны, товарищ.