Мой первый роман

– Дядя, – бесстыдно лгу я.

– А проповедник из Поречья тоже, кажется, приходится вам дядей?

– Двоюродный дядя, – отвечаю я.

– А Эпштейн, великий Эпштейн, кем вам приходится?

– Мы двоюродные братья, – говорю я.

– А Мойшеле Гальперин, кажется, тоже ваш родственник?

– Да, со стороны матери, – ответил я.

– Ну, а толчинские, – говорит он, – толчинские богачи, тоже, слышал я, приходятся вам близкими родственниками?

– Кузены, – говорю я, – кузены со стороны матери.

И я страшно рад, не столько моим новоявленным родственникам, сколько тому, что, наконец, меня оставят в покое и я смогу остаться наедине с моими сладостными, святыми чувствами, с милыми, чудными письмами невесты моего ученика, которые дороже мне всех выдуманных и настоящих, близких и дальних родственников.

Вот что она мне написала в одном из своих последующих писем:

«Моя единственная утеха, мой ангел небесный!

Чем объяснить твою печаль? Почему так грустны твои последние письма? Почему ты говоришь о смерти? Что за загадки ты мне загадываешь? Почему ты считаешь себя несчастнейшим из несчастных? Зачем ты причиняешь мне столько страданий? Почему ты не открываешь мне великой тайны, которую таишь в своем сердце? Какие могут быть у тебя секреты от той, которая любит только тебя одного и больше никого, которая с нетерпением считает дни до нашей встречи, до нашего скорого счастливого соединения на веки вечные!!!»

Со стороны жениха последовал следующий ответ:

«Святая душа моя, зеница ока моего! Божество мое!

Умоляю тебя, прости меня за мои последние письма. Забудь, что там написано. Ты права, моя дорогая, ты права! Я не имею права жаловаться, я не имею права назвать себя несчастным. Несчастен тот, кто никогда не любил, кто не был любим!.. Повторяю тебе еще раз, что вся моя радость – это твои письма, что для меня было бы блаженством увидеть тебя – и умереть… Но нет, я дал себе слово не говорить больше о смерти. Ты хочешь знать мою великую тайну? О нет, ты не узнаешь ее, пока не пробьет счастливый (или несчастливый) час, когда мы увидимся перед венчаньем. Тогда ты узнаешь все… А пока – будь здорова, моя дорогая, моя святая, и пиши, пиши, пиши!..

Твой несчастный счастливец и счастливый несчастливец, которому хочется, чтобы это время тянулось…»

Глава девятая

Приготовления к свадьбе и мои глупые мечты

Каждый, кто когда-либо любил, поймет, что я переживал, когда наступило время приготовления к свадьбе. И кто внимательно читал предыдущие главы, тот поймет, что переживал я, когда ученику моему примеряли свадебный костюм, который шили для него три недели подряд; смертные муки – пустяки в сравнении с моими страданиями. Ад показался бы раем в сравнении с моей невыразимой болью.

Вы, вероятно, считаете, что все эти чувства возникли от ненависти к сопернику. Ничего подобного! Я прекрасно знал, что любят не ученика, а меня, настоящего автора писем. Я прекрасно знал, что достаточно будет во время свидания раскрыть тайну, священную тайну, достаточно будет одного слова, чтобы она меня поняла, – и все окончится к лучшему. Но как это сделать? Как устроить, чтобы я мог поговорить с нею с глазу на глаз, хотя бы несколько минут? Я мучительно думал, передумывал, создал, вероятно, семнадцать тысяч нелепых планов, фантазий – одна глупее другой. Честно признаюсь, в моей голове рождались такие скверные мысли, что мне даже стыдно доверить их бумаге, хотя немало времени прошло с тех пор. Вы думаете, я намеревался убить моего соперника, отравить его? Боже сохрани от таких грешных мыслей! Я только молил бога, чтобы он сотворил чудо и чтоб мой ученик заболел, слег и переселился к праотцам, освободив место для меня…

Признаюсь, я думал об этом день и ночь, только того и ждал, чтоб моего ученика пробрало сквозняком, чтоб его схватил кашель или горячка, чтоб он поскользнулся на ровном месте и сломал себе шею, или чтоб ему кто-нибудь случайно угодил камнем в голову, или чтоб укусила его бешеная собака и он рехнулся, или чтоб буря свалила вырванное с корнем дерево прямо на него, или чтоб случилось, наконец, какое-нибудь другое чудо, лишь бы он освободил место для меня.

И в то же время у меня щемило сердце; мне было жалко его. Невинная душа – почему он должен пострадать? За что ему, такому молодому, погибать? В душе я его уже оплакивал, искренне оплакивал. Я написал моей любимой, дорогой письмо, которое закончил горестным стихотворением. В этом стихотворении я серьезно оплакивал моего юного, безвременно погибшего ученика. Я сравнивал мир с кладбищем, а его с молодым деревцем:

Что еще там было написано, не припомню.

И снова моя фантазия рисует мне: вот уже прошел год со дня его смерти, я и моя возлюбленная пришли на его могилу поплакать и возложить свежие благоухающие цветы, даже стихотворение посвятили ему, оно кончается так:

Зацветут ли на могиле цветы – весьма сомнительно, но что ученик мой цветет, как роза, – это факт. Он с каждым днем становился все здоровее, его лицо – румяней, его тело наливалось жиром. Он был доволен, радостен, весел и счастлив, – счастлив не от любви, но оттого, что переезжает в большой город, где встретит новых людей и где больше не увидит опротивевшей ему родни.

В этом он признавался мне неоднократно, хотя в глаза он говорил своим родителям, что будет тосковать по ним и не знает, как перенесет разлуку.

– А по мне скучать будешь? – спросил я его.

– Конечно! Конечно! – ответил он, дружески обняв меня. – Тебя я возьму с собой. Мы с тобой заживем. Будем играть в шашки, ходить по театрам. Я с тобой никогда не расстанусь, никогда!

Я знал, что это бесстыдная ложь. Рожденный, выросший и воспитанный во лжи, он и на этот раз солгал.

Глава десятая

Малости просим – в гости

Я никогда не забуду внимания, оказанного нам, когда мы приехали на свадьбу. К вокзалу за нами выслали великолепную карету, привезли нас в красивый дом, где каждому из нас была отведена отдельная комната, угостили вкусным кофе с пирожками, прекрасным завтраком с яичницей и жареной уткой. А народу, народу-то сколько! И все новые и новые люди приходили приветствовать нас и знакомиться с нами.

Мне все они казались букашками, они мелькали перед глазами и жужжали, точно мухи. Я был увлечен своими думами, своими весьма безотрадными мыслями: как бы с ней повидаться наедине? Кто знает, удастся ли мне это?. А что, если она разгадает священную тайну? А если, если… Я даже боюсь произнести, что… Ужасно, ужасно!

В кармане я приготовил еще при выезде из дому… не пугайтесь: не револьвер, упаси господи, но письмо «к ней», письмо на трех листах с описанием моего романа, истории его возникновения и краткой автобиографией. Но как передать ей это письмо? Через кого? И когда она сможет прочесть его?

А ее родственники и родственницы суетились, бегали, как отравленные крысы, гоняли прислугу, торопили готовить свадебный пир, посылали за музыкантами и раввином: надо же скорее повести жениха и невесту к венцу, а то ведь бедняжки изнуряют себя постом.

Что жених не постился – я знаю наверняка. У меня в комнате он изрядно закусил уточкой, а потом притворился, что постится: состроил этакую весьма постную, подобающую жениху физиономию и старался казаться погруженным в очень серьезные думы.

Рожденный, выросший и воспитанный во лжи, он лгал даже в день своей свадьбы.

Тем временем пришли музыканты и начался обряд покрывания невесты фатой. Шум усилился, все засуетились. Каждый делал вид, что чем-то занят. «Скорее, скорее! Идем! Идем!» И нас повели – неизвестно кто, повели под руки – неизвестно куда; нам что-то говорили – непонятно что; у меня закружилась голова, замелькало в глазах, в ушах – шум, а сердце билось: тик-так, тик-так…