Страница 43 из 76
— Он исчез? — спрашиваю я.
— Всю мою жизнь он считался пропавшим без вести.
— И до того, как вы родились?
Она набирает в грудь воздуха, словно раздумывая, стоит ли открыть мне всю правду. Такая осторожность подстегивает мое любопытство. Впервые за эту встречу меня начинает интересовать, что она скажет.
— Вот уже пятьдесят лет, — бормочет она.
— Пятьдесят стандартных лет? — уточняю я.
Она снова кивает. Если я правильно угадала ее возраст и если она не лжет, значит, ее отец исчез еще до подписания мирных договоров.
— Пропал без вести в сражении? Она качает головой.
— Военнопленный?
Наша сторона… то есть сторона, населяющая эту часть космоса, которую я считаю своей исключительно по умолчанию, не выдает военнопленных, хотя это было одним из условий договора.
— Так мы считали.
Мы? Это что-то новенькое. Интересно, имеет она в виду себя и родных или себя и кого-то еще?
— Но?… — повисает мой вопрос.
— Но много лет назад я наняла частных детективов, и они не нашли доказательств того, что его вообще взяли в плен. Нет никаких сведений, что он встречался с кем-то из противников, — удивительно дипломатично объясняет она. — Никаких свидетельств, что его корабль захватили. Никаких фактов того, что он исчез во время последних сражений, как говорится в официальных биографиях участников кампании.
— Никаких доказательств и свидетельств? — переспрашиваю я. — Или прошло столько времени, что их просто невозможно найти?
— Никаких реальных фактов: мы читали и официальные и неофициальные отчеты. Я говорила кое с кем из его команды, — отвечает она.
— С пропавшего корабля? — удивляюсь я.
— В этом всё дело. Корабль не исчез.
Я недоуменно хмурюсь. Я и прежде не разыскивала пропавших людей. Я искала знаменитые корабли.
— В таком случае я не понимаю… — начинаю я.
— Мы знаем, где он. Я хочу нанять вас, чтобы вы вызволили его.
— Я не ищу людей, — объясняю я в основном потому, что не хочу говорить ей, что, скорее всего, он уже мертв.
Ни один человек не способен прожить более ста двадцати лет без стимуляторов. Ни один человек, проведший много времени в космосе, не может перенести имплантацию этих стимуляторов и остаться в живых.
— Я и не прошу вас об этом, — лепечет она. — Но надеюсь, что вы вернете его.
— Вернете?
Теперь все мое внимание приковано к ней.
— Где он?
Кончик языка касается верхней губы. Она нервничает. Ясно, что она не уверена, стоит ли открывать мне всю правду. Хотя и собирается нанять меня.
Наконец она решается.
— Он в Комнате затерянных душ.
Спросите всякого, и вам скажут, что Комната затерянных душ — это миф.
И говорят о ней не иначе как шепотом. Я сама слышала. Заброшенная космическая станция, далеко отсюда… далеко от всего на свете. Большинство кораблей избегает ее. Те же, кто причаливает туда в крайнем случае, если другого выхода нет, стараются не заходить вглубь.
Потому что люди, попадающие в комнату в самом центре станции (комната, которая на современных станциях считается рубкой управления, но в этом месте имеет совершенно иное назначение… вот только какое?), эти самые люди никогда не возвращаются.
Иногда их можно видеть плавающими по станции. Они колотят в иллюминаторы и умоляют о помощи.
Их спутники, как правило, предпринимают попытки спасти бедняг. И неизменно теряют одного-двух человек, прежде чем сдаться, надеяться и молиться, что все увиденное — сон.
Потом они наскоро устраняют поломки, делают всё, что требуется для отлета, и убираются со станции, снедаемые угрызениями совести, раскаянием и сознанием собственной вины, исполненные скорби и счастливые тем, что им довелось уцелеть.
За годы моего пребывания на Лонгбоу-стейшн я слышала эту историю неоднократно. Но я никогда ее не комментировала. Даже не закатывала глаза и не качала головой.
Я понимаю необходимость суеверий.
Иногда все эти ритуалы и талисманы дают нам необходимую иллюзию безопасности.
А иногда защищают от реальных угроз.
— Почему во всей Вселенной именно я должна вам помогать? — спрашиваю я с нескрываемым раздражением.
Она изучает меня. Похоже, я ее удивила. Она ожидала от меня уверений в том, что Комната затерянных душ — это сказка, что кто-то ей солгал, что она ищет то, чего никогда не существовало.
— Значит, вы о ней знаете.
Кажется, она не слишком удивлена. Каким-то образом она узнала, что я была там. Каким-то образом она узнала, что я единственная из всех людей, кто вышел живым из этой Комнаты.
Я не отвечаю. Допиваю свой стакан и встаю. Жаль так рано покидать старый спейсерский бар, но ничего не поделаешь.
Я собираюсь выйти и погулять по станции, пока не найду второй такой же обшарпанный бар.
А потом я туда войду и, скорее всего, надерусь.
— Вам следует помочь мне, — тихо говорит она, — ведь я знаю, что собой представляет Комната.
Я пытаюсь уйти, но она хватает меня за руку.
— И я знаю, — добавляет она, — как вывести оттуда людей.
Как вывести оттуда людей.
Слова эхом отдаются у меня в голове, когда я выхожу из бара. Останавливаюсь в безлюдном коридоре и опираюсь о стену, опасаясь, что меня сейчас стошнит.
Голоса клубятся в моем сознании, и я усилием воли стараюсь их прогнать.
Глубоко вздыхаю и иду к выходу. Нужно попасть в наименее обитаемые уголки станции, участки, предназначенные для реставрации или закрытия.
Я хочу побыть одна.
Мне это необходимо.
И я не желаю возвращаться в свой отсек, который вдруг представляется слишком тесным, или на свой корабль, который внезапно кажется слишком опасным.
Вместо этого я иду по прогнившим полам, протискиваюсь в проломы разрушенных стен, шагаю мимо закрытых офисов и дверей, расписанных граффити. Здесь гораздо холоднее: система жизнеобеспечения включена только на необходимый минимум, требуемый правилами, и я почти ощущаю себя так, словно направляюсь к месту кораблекрушения — именно так, как я привыкла держать курс к месту кораблекрушения, когда была новичком: не задумываясь и не тревожась.
Я почти ничего не помню. Знаю, что это казалось мне красивым: море цветных огней — светло-голубых, красных и желтых — простиралось, насколько хватало глаз. Они подмигивали. А вокруг них — сплошная тьма.
Мать держала меня за руку так крепко, что я чувствовала пожатие сквозь двойной слой перчаток наших скафандров. Она тоже бормотала что-то насчет красивых огоньков.
Прежде чем раздались голоса.
Прежде чем они стали нарастать, путаться, перебивать друг друга; пока не показалось, что нас раздавит их вес. Не знаю, как мы выбрались.
Помню, отец прижимал меня к себе, пытаясь успокоить, а я вся тряслась. Помню, как он отдавал кому-то приказы включить двигатели и поскорее убираться из этого проклятого места.
Помню глаза матери, смотревшие сквозь стеклянную лобовую панель, отражавшие многоцветные огни, словно она проглотила целое море звезд.
И помню ее голос, растворявшийся в других, как сопрано, присоединившееся к тенорам в середине кантаты: сюрприз, хоть и вполне ожидаемый.
Много лет этот голос звучал в ушах: сначала сильный и необычный в своей мощи, потом сливающийся с остальными, пока я больше не смогла его различить.
Не знаю, было ли это смешение с другими голосами слуховой галлюцинацией, сном или реальностью. Иногда мне кажется, что правдой было и то, и другое, и третье.
Но иногда, в самые неожиданные моменты, голоса возвращаются, начинаясь с легкого гула. И этот гул посылает озноб по спине. Я делаю все, чтобы заглушить эти голоса.
Это, конечно, ни к чему не приводит.
Единственное средство — ждать, пока они не затихнут.
Через три дня Райя Треков меня находит.
Я ужинаю в самом шикарном ресторане Лонгбоу. Еда превосходна: свежее мясо, доставленное из ближайших портов. Овощи, выращенные на самой станции, соусы, приготовленные лучшим шеф-поваром в секторе. Имеются также свежий хлеб, десерты с кремом, настоящие фрукты — огромная редкость, в каком бы космическом порту вы ни находились. И вид из окон поразительный. Собственно говоря, в ресторане стены стеклянные и потолок тоже. Если поднять голову, видишь нависающую над тобой станцию, огни в некоторых гостевых комнатах, обстановку кое-каких отсеков. Если посмотреть в одну сторону, увидишь доки с мириадами кораблей: от крохотных, рассчитанных на одного космонавта, до бронированных яхт и пассажирских лайнеров.