Страница 19 из 36
Я слушал Альку, молчал, а у самого кулаки сжимались от обиды и злости: что придумали! А Карасин, между тем, продолжал:
— Кринку Клюня у бабки Никульшихи упер. (Ну точно, подумал я.) Мы разбили ее и закопали в кургане. А бересту Толян добыл. У кого-то из туеска выдрал. Игорь взял ее с собой, чтобы Колька что-нибудь написал на ней старинными буквами да позаковыристей. Тот и постарался. Здорово получилось, просто как по-настоящему. Верно ведь?..
Я спросил сдержанно:
— Ты хоть знаешь, что там написано?
Алька отмахнулся презрительно:
— А, ерунда, наверное, какая-нибудь… — И неожиданно прыснул: — Ну и смехота была.
— Что за смехота?
— Да как ты склеивал кринку, а потом носился с той грязной берестой. Мы с Клюней прямо животы надорвали.
Так вот кто за мной подглядывал тогда! А я-то думал, что мне показалось. Веселились, животы надрывали…
— Все у тебя?
— Все! — повеселел Карасин.
— Эх, и сволочи же вы!..
Карасин обидчиво выкрикнул:
— Я-то при чем? А?! Ведь не я все это выдумал.
— Ладно, — сказал я. — Не ты, так не ты… Слышь, Алька, иди домой, мне что-то нехорошо.
Алька кивнул и быстренько ушел. А я стоял, бездумно глядя на калитку. Мне еще никогда не было так тяжело, так обидно, как сейчас.
Потом я пошел в сараюшку, достал проклятую кринку, взял молоток и изо всей силы хрястнул по ней. Я дробил ее в мелкие крошки, а у самого, против воли, катились слезы.
— Ладно, — бормотал я, — увидим, увидим еще!.. Я покажу вам, покажу, это самое…
Что «увидим», что «покажу» — я не знал.
Все сложилось к одному: болезнь мамы, драка, этот подлый обман. Настроение такое — хватайся за голову и реви в голос, на весь дом.
Совсем я невезучий. Ни в чем. С самого детства. Помню, еще в детсаде я очень хотел на новогоднем празднике быть Винни-Пухом. Я так просил нашу воспитательницу Ираиду Федоровну, просто умолял, а она мне — Зайца. Я не надел костюмчик косоглазого с круглым ватным помпончиком вместо хвоста и весь утренник проплакал. С той поры, поди, и пошло: то беда, то неудача.
Из дома я не выходил — читал, смотрел телевизор и работал в огороде: полол, подвязывал помидоры, поливал. Радовался: приедет мама, а у меня полный порядок, нисколько не хуже, чем у нее бывало.
Работаю, а сам представляю, как зайдет она сперва в дом, потом в огород и ахнет: «Какой ты, Костик, молодчина. Я совсем зря волновалась».
Однажды я поливал грядку с огурцами и вдруг услышал знакомый скрип калитки. Меня обнесло жаром — мама! Бросил ведро, выскочил во двор — Эвка.
— Здравствуй, Костя…
Она, видимо, что-то почувствовала, спросила:
— Ты не рад, что я пришла?
Я заторопился:
— Откуда взяла?! Наоборот. Я всегда рад.
Она сегодня была какой-то не такой, как обычно — не веселой, не колючей. Глаза ее смотрели грустно.
Эвка несколько раз внимательно посмотрела мне в лицо, задерживаясь на изодранной щеке, но ничего не спросила и не сказала. От этих взглядов мне становилось не по себе: о чем она думает? Хоть бы уж шутила, что ли.
В дом Эвка зайти отказалась. Спросила о маме, о раскопках, поинтересовалась: не начали ли мы с Буланкой собирать экспонаты для музея.
— Семен Митрофанович уже беспокоится: очень медленно движется дело… — И тут же без всякого перехода сообщила: — А наш школьный отряд завтра уезжает работать на вторую бригаду. Я так люблю жить на полевых станах… — И снова неожиданный поворот: — У тебя как с продуктами? Может, чего-нибудь надо? Ты не стесняйся, говори.
— Ничего мне не нужно. Все есть. Да и Детеныш не даст умереть с голоду — каждый день чего-нибудь приносит, хоть ругайся.
Эвка вздохнула, провела рассеянным взглядом по двору.
— Да… Ну, мне пора…
Я огорчился.
— Так быстро? Зачем приходила?
— Просто. Проведать. До свидания, Костя, — и легко прикоснулась пальцами к моей щеке.
Я вышел за калитку и долго смотрел вслед. Совсем странная. Что с ней? Может, какая беда, а я и не догадался спросить. И мое настроение стало еще хуже.
Глава семнадцатая
«На деревню дедушке…»
Маме все еще не получшело. Желтая, худая, на лице одни глаза — большие, печальные. А в них тревога: как я?
— Да хорошо, хорошо, мам. Все хорошо. Огород зеленый, разросся, что межей не найдешь. Видишь, уже редиску тебе привез, лук вот… Поливаю каждый вечер. Особенно огурцы. Плети уже вон какие — с метр, поди. А полоски на щеке — ерунда. Просто шоркнулся о стенку сараюшки, когда воду нес. Ты только не беспокойся обо мне, выздоравливай поскорее. Скучно без тебя…
Мама то гладила меня по голове, то ласково трогала глаза, губы, то просто держала мою ладошку в своей руке и спрашивала обо всем: о селе, о соседях, о доме и, конечно же, больше всего обо мне, чем я занимаюсь, что ем, не бедокурю ли, не дерусь ли…
Я нынче никак не думал побывать у мамы, да вдруг утром нежданно-негаданно к дому подлетела председательская «Волга». Я выбежал во двор, а там уже Василий Кузьмич Батраков.
— Костя, а ну живо собирайся — в райцентр поедем. Пока я там буду дела решать, ты у мамки погостишь. Я забегал растерянно, не зная за что схватиться: умываться ли, одеваться ли во что-нибудь покрасивее, или гостинец маме собирать.
Батраков будто услышал мои мысли, поторопил:
— Ты не суетись — собирайся. А передачка уже наготовлена.
— А если лучку, Василий Кузьмич? Да редисочки, а? С наших грядок?
Батраков одобрительно мотнул седоватой головой:
— Это можно. Хорошо. Только по-быстрому.
То, что Батраков назвал «передачкой», оказалось огромным тюком. Когда мама увидела его — испугалась:
— Куда столько?!
Батраков лишь засмеялся:
— Ешь, Аннушка, поправляйся, а не совладаешь сама — вон сколько тут народа. Помогут, я думаю.
Василий Кузьмич был недолго — торопился очень. Передал приветы, коротко рассказал о колхозных делах, пожалел, что мама болеет, что без нее ему, Батракову, трудновато приходится. Потом глянул на часы, поднялся.
— Ну, Костя, давай гостюй у мамки, досказывай остальные новости. А я побежал. — Взял мамину руку: — Выздоравливай, Аннушка, постарайся побыстрее. Ждем тебя.
Мы с мамой наговорились вдоволь, даже пообедали вместе. Она повеселела, на губах нет-нет, да появлялась прежняя улыбка — быстрая, чуточку лукавая…
Совсем неожиданно вошел шофер Венька Козлов. Произнес торопливо:
— Костюха, нам пора. — Глянул на маму, увидел, как сразу потемнело ее лицо, кашлянул виновато: — Вы уж простите, Анна Михайловна… Батраков ждет. Спешит: дел у нас невпроворот.
Мама молча кивнула, крепко прижала меня к себе.
— Иди, сыночек…
— Ты плачешь, мама?
— Нет, нет, — сказала, а сама торопливо провела пальцами по глазам.
— Иди. До свидания…
Дома меня ждала новость, которой я, честно говоря, не знал радоваться или огорчаться: строительство канала перешло уже на земли нашего района. От Ключей это примерно километров пятнадцать, от силы восемнадцать. А свой временный поселок строители поставили совсем рядом — в восьми километрах от нас.
Канал это, понятно, хорошо. Ну, а Желтый курган как? Что с ним делать? Лег он мне на плечи, словно глыба. Сейчас самое время по-настоящему браться за работу, а у меня после той подлости, что устроили ребята, продолжать раскопки никакой охоты — руки не поднимаются. И бросить тоже сил нет — ведь столько уже сделано!
Мыкался я, мыкался по двору, наконец решил пройтись по селу, авось кого из приятелей встречу. Никого я не встретил, должно быть, уехали с полевым отрядом, а вот неожиданно познакомился со строителями канала.
Их было двое. Один пожилой, лысый с фиолетовыми щеками и таким же носом, другой — молодой, вихлястый, будто без костей. Называли они друг друга до противности ласково: лысый молодого величал Симочкой, а тот лысого Вовой. Они стояли на площади, а возле, с любопытством разглядывая их, толпилась кучка ребятни. Когда я подошел, вихлястый, подмигивая, говорил: