Расстановка

— Были когда-то партии, мелкие и крупные, самые разные. Где они сейчас? — не унимался подпольщик — Многие запрещены: у одних программа оказалась слишком радикальной, вопреки новым законам. У других численность не подходит. Медвежутин определил ее в полмиллиона. Где легальная партия наберет столько людей, если лозунги у нее беззубые? А будут зубастые — ее запретят. Ну вот, и осталось только три партии — главная, "Единая Рабсия", где сплотились медвежутинцы, и две мелких декоративных — Трехцветная и Розовая, под руководством рядовых РСБшников. А как пишут результаты выборов? Их пишут в офисе РСБ, по заданию Медвежутина. Когда-то были правозащитные организации, они следили за ходом выборов — их запретили, объявили шпионскими. Кто же помешает медвежучьим нелюдям подделывать результаты в свою пользу?

— Хм… Действительно, никто… — развел руками доктор Чершевский.

— Ну вот. Мало ли что написано в конституции? Механизма нет, чтобы выборы отражали голоса избирателей. Важно, как подсчитают. А мухлевать негодяям никто не мешает, при нынешней системе. Ну, как еще можно бороться?

— Профсоюзы создать… Забастовки проводить… — начал было Чершевский, но осекся, поняв что сморозил глупость.

— Новый трудовой кодекс запретил все профсоюзы, кроме "Трудового фронта". А он подчинен РСБ.

— Ну, не знаю… — Чершевский откашлялся — Можно митинги устраивать…

— Митинги разрешают в крайних случаях. — подпольщик растянул тонкие губы в иронической улыбке — вдалеке от дорог, от центра города. В лесу кричать несогласии? А толку? На митинги никто не обращает внимания, кроме сотрудников полиции и РСБ. Они фотографируют участников, а потом преследуют их… Это полезно лишь властям.

Чершевский поймал себя на том, что грызет колпачок ручки. Ситуация была, похоже, безвыходной — народ от управления отрезан полностью. Может, все-таки нет?

— А если все население проголосует за Розовую партию, например?

— Что ж, допустим невероятное: результаты не подделают — ироническая улыбка Рэда стала еще шире — Представим, что Розовая партия займет всю Дурку. Что дальше? Она ничего не сможет сделать: Гос. Дурка не имеет права снять верховника, диктовать ему что-либо. Это орган совещательный, карманный, это марионетка. А верховник всесилен! Он может вводить новые порядки через Дурку, законами — а может и напрямую издать любой указ. Вся власть у него. Государственная Дурка это бутафория, для заграницы. Она создает впечатление, будто в Рабсии есть парламент. Как рейхстаг при Хитлере.

— Хм… — Алеша кинул ручку обратно на стол, и глубоко задумался. — Действительно… Получается, нельзя менять положение ни митингами, ни критикой в газетах, ни выборами, ни участием в партиях, ни законами Дурки, ни профсоюзными стачками… А что же тогда можно?

— Ну вот, видите. — усмехнулся Рэд, наклоняясь к собеседнику — Отсеките невозможные варианты. Медвежутин ведь это и сделал своими указами: перекрыл нам все пути, кроме одного. Отсеките невозможное — и получите единственно возможное. То есть казнь депутата Остолопова.

— Хм… Да… — растерянно произнес Алеша. Он сел в кресло, и нервно забарабанил пальцами по столу. Спор оказался нелегким. — Похоже, кроме тайного заговора и политических убийств, Медвежутин не оставил вам способов.

— Именно так, уважаемый — заявил подпольщик, — Потому власть и клеймит "междугородный ужасизм". Это ведь единственный метод борьбы, который она предотвратить не может. Все остальное не ведет к переменам, все остальное — бутафория.

— Позвольте… — воздел руки Чершевский — Не желаю с этим соглашаться… Ну, нет у нас нормальных партий. Но они ведь могут появиться! Из каких-то клубов, кружков…

— В эти кружки пойдут лишь в одном случае — парировал Рэд — если они будут говорить правду о положении в стране: о тирании, об эксплуатации рабочих, о рабославном мракобесии. Но ведь невозможно говорить о безобразиях, которые творят рабсийские монополисты, чиновники, РСБ, церковь — без того, чтобы назвать виновниников народных бед.

Алексей кивнул.

— А назвать виновников по имени — продолжил заговорщик — значит, по мнению властей, проявить крайнизм. Вот и судите сами: если в кружке молодой парень выступит, его ждет допустим пять лет тюрьмы. А если он убьет кого-то из негодяев — десять или пятнадцать. Для него эти сроки одинаково смертельны, учитывая ситуацию в рабсийских тюрьмах: туберкулез, и прочее. Что же он выберет? То, что нанесет врагам наибольший ущерб! Закон о крайнизме ставит обычных недовольных в одно положение с партизанами. Но если за критику и партизанство одинаково грозит смерть в тюрьме — то лучше уж быть партизаном! Ведь так, по логике?

— Сложно принять эту логику, хотя факты на вашей стороне… — неуверенно пробормотал Чершевский. Вдруг его осенило: — А может быть, раз уж наша страна катится к средневековью, вознкнет какая-то бунтарская секта, еретическое движение? В средние века еретики часто возглавляли бунты крестьян…

— У нас же нет свободы совести! — нахмурился Рэд — Рабославная церковь добилась запрещения всех иных церквей на территории Рабсии, их объявили "деструктивными сектами". Тут ситуация такая же, как и с клубами, кружками.

— Ваша логика неопровержима… — хозяин квартиры вновь закусил авторучку, не находя аргументов — Но все же… Неужели не осталось иного выхода, кроме партизанской борьбы, тайного заговора, политических убийств? Я, как гуманист, не могу согласиться с этим… До последнего — не могу… Может быть, в области искусства можно создать очаг оппозиции? Бунтарские книги, фильмы, музыка, одежда с протестными лозунгами, неформальные движения?

— Ваш родич может многое рассказать вам — о том, как недовольных писателей лишают возможности публиковаться… В компьютерной сети Рабсии, как вы знаете, ввели предварительную цензуру. В области музыки и фильмов — та же картина. И даже стиль одежды медвежучьи нелюди предписывают подданным. В курсе о новом законе против неформалов? Ну, то-то.

— Да… Это я знаю… — неожиданно Чершевский рассмеялся: — Сейчас многие недовольные интеллигенты, с которыми я знаком, выражают свой протест, подкладывая в ботинки, вместо стелек, кусочки рабсийского государственного флага, рабославный амулет или двуглавого грифона — чтобы каждым шагом топтать их… Я понимаю, это лишь фига в кармане…

Собеседники помолчали.

— Ну хорошо — хозяин квартиры собрался с мыслями, вновь перешел в атаку — А подпольные профсоюзы? Они ведь могут организовать стачки исподтишка, для этого им не обязательно регистрироваться официально…

— Изменилась психология рабочих. — задумчиво ответил Рэд — Она сейчас не классовая.

— Да, мы недавно говорили об этом с братом — откликнулся Алеша.

— Ну вот… — вздохнул Рэд — На некоторых заводах тайные стачки, а чаще саботаж, действительно проводят. Но это лишь одно из направлений нашей борьбы. И не самое главное. Наш вербовщик — не секретарь профсоюза, а народный трибун. Он обращает внимание на все классы населения, на любое угнетение, кого бы оно ни касалось, в чем бы ни проявлялось. Союз Повстанцев рассылает во все стороны отряды своей армии… Стачка — борьба особая: заводская, фабричная. Но в рабочей среде революционеров не больше, чем в других слоях и классах. А вот нажимать на курок одинаково способен и учитель, и студент, и рабочий, и крестьянин, и директор, и торговец… Любой наш активист.

— А кого больше в ваших рядах? — полюбопытствовал Алеша. Его раздражение сменилось доброжелательным интересом, теперь он искренне стремился понять собеседника, ни в чем его не упрекая.

— Больше всего у нас интеллигенции, студентов. Мы взяли на вооружение ту форму борьбы, которая единственно возможна для интеллигенции, если отнять у нее всякую возможность правильной деятельности.[20] Медвежутин именно это и сделал — отнял всякую возможность правильной деятельности. Так что все претензии к нему. — усмехнулся Рэд.

20

См. речь Александра Ульянова на суде.