Расстановка

— Ну вот видите! Значит, можно надеяться, что Медвежутин и в дальнейшем будет вести справедливую политику! Действовать решительней ему просто мешают условия… Но постепенно он преодолеет эти трудности. На самом-то деле он искренне желает социальной справедливости, разве нет?

Тут Янек понял, что если он позволит собеседнику — из ложной ли вежливости, из опасения, или из чувства такта — навязать эту линию постепенных уступок, то шаг за шагом это приведет к его полной внутренней капитуляции. Что ж поделаешь… Как бы неприятно ни было, надо учиться говорить "нет".

— Наказали несколько человек. — вздохнул студент — а вся система осталась прежней. Владельцами стали другие богачи, более управляемые. Это не новый курс, а подделка. Раньше, во времена Империи, народ верил в доброго царя. Но теперь… Вы же знаете, Медвежутина выдвинула прежняя власть, он преемник Дельцина. С той средой он тесно связан… И что творится? Вот я пошел на митинг, поддержать пенсионеров — им урезают льготы. И другие гарантии для бедняков попали под удар… Мне жаль бедняков, а полицаи меня арестовали и побили на этом митинге… Теперь вот вы приехали и доставили меня в РСБ. Значит, и с демократическими правами тоже не все в порядке… Если нельзя недовольство проявлять на митингах, то что делать? Наверное, потому и растет "Союз Повстанцев", что у людей нет права законно выражать свое мнение… Я скажу прямо: мне не нравится политика Медвежутина. А что у него творится в культуре, какую идеологию проповедуют с экранов? Какая-то глупая церковно-шовинистическая окрошка…

Полковник Шкуродеров не зря опасался, что молодой сотрудник "напортачит". В ответ на откровения Янека, лейтенант бросил реплику, сломавшую напрочь всю вербовочную беседу — хоть сам Подлейшин и не заметил того. Криво усмехнувшись, он бросил в ответ:

— Но ведь надо уважать национальные традиции Рабсии!

В обществе, где массы угнетены, всегда существует две традиции — традиция бунта, восстания — и традиция покорного рабства. Без сомнения, речь шла о последней. Власти навязывали ее народу: ученикам в школах, взрослым по телевидению. Огромная машина лжи строилась именно на этом: любой идиотский абсурд, любая мерзость и любая подлость оправдывалась своей "традиционностью". Глупость и угнетение имели в Рабсии традиции тысячелетий, освящались рабославной церковью, возводились в догмат. От школьников и взрослых требовали "уважать" традицию угнетателей. Но гнусный абсурд не перестает быть гнусным и безумным, даже если возраст его исчисляется тысячелетиями, даже если его прославляют в учебниках и проповедуют в храмах. Попрание разума и логики в угоду власти — вот чем было "уважение рабсийских традиций" в понимании властей.

Другая, революционная традиция — была богатейшей и героической, именно она и поддерживала Янека в споре с лейтенантом. Однако это была традиция всемирная, а не узко-национальная. Традиция борьбы за прогресс универсальна, для не существует наций и рас.

Напротив, "национальная" традиция — всегда служит узкой властвующей группе. Слова "национальные традиции Рабсии", излетев из уст жандарма, вызвали в сознании Янека чудовищную картину. Он содрогнулся от омерзения и ужаса. Студент вмиг представил Рабсию времен имперских цесарей — читал о ней достаточно… "Национальной традицией" освящались огромные невольничьи рынки, где жен крепостных продавали отдельно от детей, "традицией" освящалась дикая отсталось, нищета и неграмотность народа, полное бесправие, повальные эпидемии тифа и холеры, избиения детей родителями, пьянство, воровство, взятки, костры инквизиции, абсолютная власть самодуров-монархов, расстрелы крестьянских бунтов и рабочих демонстраций, свирепые гонения церковной цензуры на мысль передовых ученых, анафемы церкви против вождей народных восстаний, бессмысленные войны, национальные погромы, убийства революционеров, виселицы, шпицрутены, каторга, роскошь дворян на фоне ужасающей народной нищеты, и карантин страха для всего нового и прогрессивного — подозрительного лишь потому, что оно пришло из-за рубежа. Янек вспомнил, что алеманский фашист Хитлер тоже ставил "национальные традиции" во главу воспитания юношества, что толкнуло его воспитанников на преступления против человечества, на сожжение книг, на уничтожение передовых мыслителей и ученых.

"И такую традицию — уважать? И это нам предписывает недавний закон о воспитании? И ее-то нам проповедуют власти, чтобы вновь обратить нас в крепостных рабов?!" — подумал Янек — "Ошибаешься, медвежутинский нелюдь! Не уважать такую традицию надо. И даже не терпеть. А бомбами рвать на части всех, кто ее проповедует! Ах, негодяй! Не лейтенант сидит передо мной — бацилла коричневой чумы! А бороться с этой чумой, как показывает весь опыт человечества, можно только насилием, только оружием. Иного языка они не понимают. Не дав им отпора, мы станем их рабами!"

Нельзя сказать, чтобы Янек был нетерпимым к чужому мнению. Среди его друзей были и студенты, проявлявшие симпатии к фашизму. Он считал, что они обмануты, заблуждаются — и пытался их переубедить, без насилия и столкновений. Однако лейтенант — иное дело. Ведь за ним стоит государственный аппарат. А в сочетании с охранительной "национальной традицией", мощь государства крайне опасна для всех. Именно эта "традиция" и тащит страну в средневековье. В ней-то и главное зло! В этот момент Янек решил для себя окончательно — если посчастливится, он обязательно примкнет к "Союзу повстанцев", чтобы истреблять правящую фашистскую нечисть — истреблять всеми способами…

Ни один мускул не дрогнул на лице Янека, когда он внутренне принял это переломное решение. Из последних сил сдерживая эмоции, он бесстрастно ответил:

— Законы развития общества одинаковы для всех стран и народов. Только скорость развития отличается. А традиции… Традиции бывают разные. Некоторые из них мешают прогрессу.

— Хм… — кивнула в ответ чумная бацилла, не зная что ответить.

Воцарилось долго молчание.

Подлейшин был достаточно подкован в психологии. Он понял, хоть и задним числом, что ляпнул глупость совершенно невпопад. Лейтенант, как его учили, отслеживал невербальные реакции собеседника — "язык тела", мимику, позу. Зажатость Янека, скрещенные запястья, побелевшие костяшки пальцев — сказали РСБшнику многое о возмущении студента. Лейтенант переспросил:

— Вы говорили, что взгляды ваши левые, прогрессивные. А можно ли назвать их леворадикальными?

Вопрос этот задавался и прежде, ответ был дан, менять позицию было бессмысленно. Янек решительно и кратко ответил:

— Да.

— Но ведь политический радикализм, или крайнизм, ведет к нарушению общественного порядка — с угрожающим подтекстом произнес лейтенант.

Слово "крайнизм", бессмысленно-абсурдное, было в Рабсии синонимом слов "инакомыслие" или "мыслепреступление".

"На самом же деле" — подумал Янек — "если человек способен мыслить логично и последовательно — он обязательно является "крайнистом". И не обязательно в политике. К примеру, изобретатель всегда рассматривает крайние ситуации, ищет идеальный результат, мыслит последовательно и четко. Лишь тогда его мышление плодотворно. Также и социальный, политический мыслитель — должен уметь классифицировать, обобщать. К примеру, он видит не разрозненные факты избиений людей полицией, а подавление полицаями как структурой — народа, как группы. Ясно, что к своим истязателям народ не может относится хорошо. А отсюда вытекает ненависть к той группе, что угнетает его материально или духовно. Высказать эту ненависть, возмутиться полицаями или жрецами, дойти в мышлении от начальных предпосылок — до логического конца, до "края" — это и значит, стать "крайнистом". Альтернатива этому — самоубийство собственного разума и логики, умственная нечестность, интеллектуальная трусость и двоемыслие. "Борьба с крайнизмом" возводит управляемое недоумие в ранг государственной политики. Предписывает каждому быть идиотом. Но тот, кто предписывает интеллигенту идиотизм как метод мышления — заслуживает лишь безграничной ненависти, ибо покушается на его личность и мысль."