Страница 7 из 118
Тихий вибрирующий звон плывет в вышине, о чем-то напоминая, увлекая куда-то. Протасов знает, что надо проснуться, и не может. Но вдруг как-то сразу вспоминает все: и ночь, и утро, и черный монитор на блескучей глади реки. И стонет от навалившегося вдруг тяжелого звона в голове.
— Товарищ мичман! Товарищ мичман!
Протасов видит небо, узкие листья тальника и близкие встревоженные глаза Суржикова.
— Где мы?
— На острове.
— А катер?
— Да там...
— А мы почему здесь?
— Так он, товарищ мичман, потонул.
Подробности боя проходят перед ним, словно кадры кино, которое крутят назад.
— А Пардин где? — упавшим голосом говорит он.
Суржиков отворачивается и молча лезет в заросли, волоча перевязанную тельняшкой ногу. Скоро он возвращается, тяжело садится на траву, рядом с расстеленным мокрым бушлатом.
— Тихо вроде.
Только теперь, сквозь звон в голове, Протасов слышит тишину. Ни выстрелов, ни криков. Ветер шевелится в чащобе тальника. Где-то совсем рядом, за кустами, шумит вода, и комар зудит над самым ухом.
— Где монитор?
— Ушел, наверное.
— А может, десант высаживает?
— Высаживать-то некого.
Протасов обессиленно роняет тяжеленную голову, спрашивает, снова закрывая глаза:
— Как это вышло?
— Попали, заразы! Прямо по ватерлинии. А у нас и без того дырок хватало.
— А может, выплыл Пардин?
Снова Суржиков не отвечает. Протасов разлепляет глаза, видит, что матрос отрешенно качает головой, как женщина, опустошенная безнадежностью. Комары вьются над его голой спиной, пикируют со своей высоты.
— Накинь... бушлат... сожрут ведь.
Суржиков здоровой рукой хлопает себя по спине и долго с удивлением смотрит на окровяневшую ладонь.
— Товарищ лейтенант, связь наладили!
Пятнистый от пота и пыли, с бровью, рассеченной отскочившей стреляной гильзой, начальник заставы спешит к блиндажу, на ходу отдавая распоряжения о нарядах, боеприпасах, подводах, которые нужно достать в селе. Он выхватывает трубку, горячо кричит в нее:
— Комендатура? Кто у телефона? Срочно коменданта. Коменданта мне!
— Его нет, — тихо журчит в трубке.
— На нас совершено нападение. Погиб политрук Ищенко. Катер потоплен. Вы слышите меня? Передайте это коменданту. Да побыстрей.
— А ты думаешь, он на рыбалку уехал?
— Кто это говорит?
— Дежурный по комендатуре лейтенант Голованов.
— Сашка! — радостно кричит Грач. — Что ты мне голову морочишь!
Голованов был его приятелем по училищу. Вместе сапоги изнашивали на одном и том же плацу, вместе в увольнение ходили.
— Сашка, тут такое было! Рассказать — не поверишь!
— Поверю, — с безнадежной уверенностью говорит Голованов. — Ты давай без эмоций. Слушай приказ. Десанты уничтожать, по сопредельной стороне без крайней нужды не стрелять. Все ясно?
— Нет, не все...
— Остальное сообразишь. Хорошо служить — значит сметь рисковать, брать на себя ответственность. А? Чьи это слова?.. Ну вот и действуй. Докладывай обстановку...
Минуту Грач стоит у телефона, покачивая в руке трубку, словно прикидывая ее на вес. И быстро поворачивается к дежурному.
— Собрать сельчан! Мужиков, конечно...
Через полчаса возле заставы уже сидят человек пятнадцать рыбаков. Грача радует такая оперативность: прежде, чтобы собрать всех, требовались часы.
— Что скажешь, лейтенант?
— Соседи сегодня трижды пытались высадиться на наш берег. Не исключено, что еще полезут.
Из табачного облачка слышится удивленный смешок:
— Никак, воевать с нами вздумали?
И сникает, тонет в общем молчании. За рекой короткими всплесками татакает пулемет. Солнце жжет во всю силу, выкатываясь в зенит.
Грач оглядывает молчаливо покуривающих рыбаков, говорит сухо:
— Нам потребуется ваша помощь...
И умолкает, увидев у блиндажа дежурного по заставе.
— Товарищ лейтенант, срочно к телефону!
Он нетерпеливо хватает трубку, слышит раздраженный голос Голованова:
— Дежурный! Куда ты пропал? Передай начальнику, пусть включит радио. Срочно включайте Москву!
— Понял! — кричит Грач. — Что еще?
— Москву слушайте!
Он вбегает в канцелярию, торопливо крутит ручки своего старенького приемника. В угасающем мерцании звуков ловит строгий размеренный голос:
— Граждане и гражданки Советского Союза!.. Сегодня в четыре часа утра без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну...
— Германские?! — ахают рыбаки.
— ...Советским правительством дан нашим войскам приказ — отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей Родины... Сокрушительный удар агрессору... Наше дело правое. Враг будет разбит.
Казалось, что это не все, что радио сообщит еще что-то важное. Но после минутной паузы из приемника вырывается громкая музыка.
Грач резко убавляет звук, строго говорит в окно:
— Не прошу, приказываю: сбор через полчаса! Одеться, как на ночную рыбалку!
Рыбаки расходятся медленно, словно ждут еще каких-то наиважнейших указаний. Последней мелькает в окне седая борода деда Ивана. Он глядит на приемник, потом на начальника заставы и говорит утешающе:
— Не горюй, Петрович. Наше дело правое, хоть мы и на левом берегу...
Грач глядит в опустевшее окно на густую зелень вишен, за которой — поля, плавни, граница. Туда ведет желтая посыпанная песком дорожка, чистая и ясная, как лунный след на ночной глади Дуная.
Вдруг на этой дорожке, как раз посередине, вспыхивает ослепительно и темным кустом стремительно вырастает взрыв...
Под вечер по запутанным заозерным тропам прискакал на коне старший лейтенант Сенько, привез инструкции о переходе к активным действиям.
— Ударим на рассвете, чтобы час в час, — радостно говорил Сенько. — Чтобы поняли, что это Возмездие.
Грач усмехнулся.
— Красивый жест. Стоит ли ради впечатления рисковать людьми?
— Войн без потерь не бывает.
— Планировать потери мы не будем. Пикет разгромим без жертв.
— Интересно, как это получится?
— Получится. Этот пикет вот где у меня. Я на него столько гляжу, что, кажется, всех солдат в лицо знаю.
— И можете рассказать о вашем бескровном плане?
— Могу даже показать на местности...
В сопровождении двух пограничников они идут на фланг, туда, где этим утром начальник заставы встретил первых десантников. Убитые нарушители, сложенные в рядок до указаний, все еще тут, лежат в неестественных, странных для людей позах. Грач уже нагляделся на них, а Сенько впервые так близко видит убитых, может быть, впервые в жизни. Правда, и ему утром пришлось участвовать в бою. Но там был огневой бой, убитые оставались в лодках или тонули в Дунае. Бой на расстоянии — это все же не тот бой, когда сходишься грудь на грудь, когда перед тобой белые от страха глаза, когда слышишь, как хлещут пули по тугим мундирам и видишь обычную человеческую боль на лицах
— В камышах не осталось?
— Мы прочесывали.
Сенько подходит к убитым, переворачивает одного.
— Не буржуй вроде. Чего он пошел против нас?
Грач не раз задавал себе этот вопрос. И теперь, глядя на простоватого парня с застывшим на лице удивлением, он думает, что, может, ради таких вот не слишком разбирающихся в политике деревенских парней Москва и приказывала избегать конфликтов.
— Погнали. Вы на другого поглядите, явный немец, фашист. Из простого народа веревки вьют, сволочи!
— Простой, не простой — как отличишь?
— В том и беда.
Грач ждет упреков в неуместной жалости, но Сенько молчит, то ли не желая начинать опасного разговора, то ли понимая его. Война только началась. И хоть сознание уже отдает себе отчет, что мирные разглагольствования на фронте не только не уместны — вредны, душа еще не ожесточилась.