Приключения-75

И он ударил кулаком по стене.

— Ну расскажи, ну расскажи...

Я молча лег на нары и закрыл глаза. Это была жуткая ночь».

Т е т р а д ь

«...Я лежал с закрытыми глазами. Из нашего барака было слышно, как ревели репродукторы в столовой; доносился гул голосов, отчетливо слышались команды — это сменяли часовых, да Мын-китаец сидел рядом на нарах и о чем-то расспрашивал меня, жаловался...

Я вдруг вспомнил дом, маму, брата. И странно, только теперь я вдруг понял своего старшего брата. Как же мог я не понять его раньше? Он приходил домой со Старого рынка злым, усталым и голодным и допоздна курил дешевые сигареты с марихуаной. Я ненавидел запах этих сигарет. Он был едким и липким, как глина за стеной храма Неба после дождя. Даже когда я утром приходил в школу, от меня несло этими едкими сигаретами. Однажды учитель остановился около меня, понюхал воздух и сказал грустно:

— Человек рождается чистым, как утренняя роса. Потом роса мутнеет от пыли и высыхает.

Никто в классе не понял, что он сказал, а я чуть не разрыдался — учитель заподозрил меня в том, что я курю марихуану.

Мой старший брат курил. И дело было не в том, что он беспрестанно курил отраву, не выпуская сигареты изо рта. Я наконец понял, в чем дело, — он не нашел места в жизни. У него был талант. Он изумительно лепил из глины... И только ребятишки со всей улицы восхищались его мастерством — он лепил для них игрушки. Они сидели вокруг молча, с восторгом глядели на его руки, которые мяли глину и рождали из нее фигурки смешных зверюшек.

Вот наконец замолчали репродукторы. Теперь истошно кричали лягушки, стрекотали цикады. И вот я снова слышу голоса людей. Что-то поют, что-то кричат. Смеются. Или дерутся?

Они вваливаются в барак. Они ведут кого-то под руки. Они падают. Встают. Ссорятся. Кого-то разнимают. Они дерутся!

Ха-ха-ха...

Орет ночная птица в темноте. А может быть, это духи предков смеются над нами? Мы что-то нарушили, через что-то переступили.

Ха-ха-ха...

И вдруг кто-то забился на нарах. Я слышу, как он бьется головой о доски, и нары заходили ходуном. И еще один застонал, завыл как зверь. Что с ними? Кто-то всхлипывал. Кто-то упал. Ко мне подбежал Мын-китаец. Он заикался.

— Пройдоха! Им плохо! Они не могут подняться. Зови взводного! Я бегу за Комацу.

У входа лежал человек. Он скорчился, точно его переломили. Я бросился к нему, перевернул на спину. Странно, он был холодный. Это первое, что я сообразил, — он был холодный, какой-то весь напрягшийся, точно его свела судорога и не отпустила. Он был мертв! Я отпрянул. Я испугался. Я помню смутно, очень смутно, что было дальше.

Я бегал по бараку. Еще один... Еще один. Уже никто не ссорился и не кричал, никто не звал на помощь. Лишь кто-то стонал. Их отравили! Всех! Я понял. А как же Хуан? Он знал. Знал! Он предупредил меня! Он спас мне жизнь. Вот почему даяк чуть не выстрелил мне в спину.

Я вышел во двор. В других бараках тоже горели огни. Я не пошел туда. Там тоже не было слышно голосов».

Я стучал на машинке без перерыва часа четыре. Времени было в обрез. Я попытался спокойно, логично проанализировать события.

Как могут напасть на мой след?

Первое. Была провокация. Дженни вызвала меня по настоянию папаши, темного дельца, господина Фу. Но зачем господину Фу нужно было выводить на меня человека, у которого оказался опасный материал? Гангстеры могли пришить парня спокойно, без шума, «в семейной обстановке».

Второе. Им нужен был свидетель. Но почему именно я? Здесь не было логики. В подобном случае приглашается комиссар местной полиции, а если дело серьезное, то первый попавшийся сотрудник Интерпола, которых здесь хоть пруд пруди.

Третье. Мистификация — дело рук сумасбродной Дженни, дикая выходка после очередной попойки. От выпускницы калифорнийского «инкубатора интеллекта» можно ожидать всякого. Я знал одного «модернизированного юношу», который подделал подпись отца только для того, чтобы ощутить остроту переживаний мошенника.

Дженни могла выкинуть какой угодно дикий номер. Но не на этот раз — она была не настолько глупа, чтобы поставить под удар благополучие своего отца, а значит, и собственное.

Оставалось четвертое — тетради попали именно в те руки, в которые должны были попасть, то есть в мои. Тогда... Тогда все менялось. Тогда по моему следу уже бежали гончие.

Возник еще один вопрос: что заставило молодого вьетнамца вести дневник? Не знаю, почему, не могу объяснить. Видно, Ке начал фиксировать факты вначале по чисто эмоциональным причинам, не сознавая, что носит с собой свой смертный приговор. Так или иначе, дневники оказались у меня.

Дальше я действовал по наитию, точнее, по заданной профессиональной программе. Я убрал машинку, расправил покрывало и расстелил его на тахте. Сжег копирку, быстро разложил листы по экземплярам. Первый я спрятал в кипу чистой бумаги, выровнял кипу. Второй экземпляр спрятал в стол, третий я буду носить с собой. Самое трудное было спрятать тетради. Нужно найти нейтральное место, которое было бы на виду и в то же время не привлекло бы внимания. Кто-то обязательно придет и будет искать эти тетради...

Я снял пиджак, полежал на кушетке, потом встал и позвонил служанке. Когда она вошла, я зевнул вполне натурально.

— Хозяйка вернулась? — спросил я.

— Будет в семь вечера, — ответила служанка на довольно правильном английском языке. Она стояла, потупив глаза, — воплощение покорности. Пожалуй, воплощение даже слишком большой покорности.

— Приготовьте мне кусок хорошо прожаренного бекона, — попросил я.

— Да, сэр, — ответила она несколько старомодно. Видно, до Клер она уже служила в каком-нибудь респектабельном доме, где ее отлично вышколили.

— Отлично, — сказал я. — Так... А где у вас?.. Ага, нашел, — сказал я, встал и взял лист бумаги. Я сел к столу и достал ручку. И тут я увидел, что пепельница заполнена до краев окурками. Пожалуй, многовато для человека, спавшего всю ночь. Я поспешно прикрыл пепельницу бумагой.

— Я вас попрошу отнести на почту несколько телеграмм, — сказал я и быстро составил несколько телеграмм Бобу. Трудно было предугадать, где его носило в данный момент. Внизу каждой телеграммы я поставил буквы «СВ», что означало: «Срочно выручай».

— Вот. — Я протянул ей телеграммы. — Возьмите деньги.

— Слушаюсь, сэр, — опять повторила она, улыбаясь характерной улыбкой, за которой могло скрываться все, что угодно, — от ненависти до самоотречения. Мне не понравилась улыбка — нечего передо мной разыгрывать беззащитную лань. Жеманная беззащитность в женщине возбуждает у мужчин определенный интерес и еще более определенное желание. Мне было не до изощренного восточного кокетства.

— Идите! — сказал я.

Она ушла. Я видел сквозь жалюзи, как она вышла на улицу. Она успела переодеться. Изумительно! Как актер-трансформатор! На ней была короткая черная юбка и голубенький свитерок. Юбка плотно облегала ее бедра и, казалось, вот-вот лопнет.

Я взял тетради и спустился вниз. Итак, тетради надо было спрятать в нейтральном месте. Так уж построена логика поиска. Тот, кто ищет, вначале обязательно осматривает те места, куда бы он спрятал сам. Прятать нужно алогично — туда, куда бы ты не спрятал сам.

Я прошелся по холлу. Здесь было голо — японский стиль. Каждый предмет на виду, глазу не на чем задержаться. Это хорошо. Правда, стеллажи с книгами привлекали внимание. Значит, обязательно будут рыться в книгах.

Я прошел в широкий коридор. У входа вешалка, массивный столик, зеркало на стене, под ним тяжелый ящик для обуви. Лежали щетки, ложечки, стояли тщательно вычищенные сапожки Клер. Именно то, что нужно, — люди здесь не задерживаются, даже если пришли в гости по приглашению хозяйки.