Страница 42 из 118
— Чего, чего? Я — много?..
— Вот именно — много хочешь!
— Не понимаю...
— Вы глубоко закопали?
— Только присыпали. — Комолов выпрямился в траншее, доходившей ему до пояса, и поднял усыпанное бисером пота лицо. Глянул настороженно на Федора снизу вверх.
— Почему «вы»? Я один был. Слышишь, один!
— Ну просто я вежливо, на «вы», обратился, — прищурился Зимогоров. «А олочи чужие не с бухты-барахты появились в балагане. Бывал кто-то у Комолова, но говорить он не хочет. Или не придает значения случайному посетителю?»
И егерь спросил:
— Скажи, кто у тебя за время охоты бывал?
— Бросьте вы!
— Как бы не так? А олочи чьи?
— А олочи...
— За такое вранье мамку твою попросить стоит, чтоб ремнем поучила, а сажать рано. Так чьи олочи?
— Ну... Забрел какой-то научный работник... При чем тут честный человек? Он знать ничего не знает.
Федор подумал, что Семен Васильевич остался бы им доволен, и повел расспрос дальше:
— А зовут-то его как?
— Не спрашивал.
— Про науку спросил, а как зовут — нет?
И, зная почти наверняка, что Семен Васильевич не одобрил бы такого вопроса, егерь спросил:
— Не перепрятал ли твой дружок прикопанного?
— Зачем ему?
— Выходит, знает дружок про все?
Комолов вдруг выпрыгнул из котлована:
— Копай, если тебе нужно! Ищи! А дружка у меня нет! Никого нет! И олочи мои. Я все сделал. Я признался! И обойму украл у тебя. Ух, убойные пульки!
Антон старался разозлить егеря, но тот смотрел на него спокойно, и только чуть презрительно вздрагивали уголки его губ.
— Патроны, что ты взял, не убойные. Ими зверей усыпляют, чтоб измерить, взвесить да пометить. Помнишь, прошлой зимой мы с охотоведами тигров переписывать ходили?
— Так мы... Так я его... живьем? — Антон тер ладони о грудь, словно помогая себе дышать. — У живых изюбров панты с лобной костью вырубал. Живьем?
— Кто твой дружок?
— Не скажу.
— Узнаем, — твердо сказал Федор. — Счастье твое, что стреляно патронами из краденой обоймы.
— А может, Шухов-то... не того? Ушел, значит. И я ни в чем не виноват?
— Ты место помнишь точно? — разозлился Зимогоров. — В виновности суд разберется.
— Точнее точного, Федор Фаддеевич, что здесь. Вот елочка, вот куст бересклета. — У Антона в глазах зарождалась безумная надежда.
— Не надо, может, тебя сажать? Не стоишь ты того. А как же с дружком?
Комолов помрачнел:
— Нет у меня дружков. Нет! И все. Обойму украл я, стрелял я...
— Выгораживаешь?
— Я во всем признался. Я во всем и в ответе.
— Твое дело, Комолов. Я думаю по-другому. Сходим в заказник, поищем там твоего дружка. А признание твое... Как в законе сказано — доказательство в ряду других.
— Не пойдет никуда Шухова. Здесь будет инспектора ждать. — Антон решил использовать свой последний шанс: он был уверен — ничего не расскажет Зимогоров учительнице.
А Федор ответил:
— Пойдет, когда узнает, что здесь случилось. Коли Семена Васильевича нет — он жив и пошел в заказник с твоим дружком знакомиться. Бежать тебе, чтоб спутать карты, не советую. Да и мы со Стешей вдвоем-то уследим за тобой. Я спрашивать тебя больше ни о чем не стану. Собирайся.
— Здесь он! Тут прикопан! — закричал Антон, думая, как бы оттянуть выход в заказник: Гришуня-то обещал через десять дней зайти. Значит, там он еще.
— Покажи.
— Вот в той стороне, — Комолов махнул рукой вверх по ручью.
— Тогда ты стрелял не из сидьбы. И вряд ли с перепугу.
— Все равно я признаюсь! Признаюсь! — Антон сжал кулаки и был готов броситься на егеря.
— Если он там... его найдут потом. Ведь ты признался, и пусть дело ведет следователь...
Комолов опешил. Если они пойдут в заказник и встретят Гришуню, то друг его прежде всего подумает: Антон предал его! Антон, который жизнью поклялся, что выручит, отведет от Гришуни беду. В эту минуту он был готов разбить свою голову о первый попавшийся валун, только не видеть укоризненных глаз Гришуни. У Комолова оставалась маленькая надежда, что еще только через три дня Гришуня будет ждать его у Рыжих скал. Не встретив там Антона, Гришуня поймет — его друг сделал так, как они договорились, и уйдет. Протянуть бы еще три дня!
— Ну а на всякий случай я поступлю по-солдатски, — продолжал егерь, которого Комолов и не слышал, занятый своими лихорадочными мыслями. — Пуговицы с твоих порток срежу. Ремешок заберу. Вот так.
И, разговаривая вроде бы с собой, Федор ножиком быстро проделал столь нехитрые операции. Когда же Комолов сообразил, что произошло, было поздно сопротивляться.
— Я думаю, — очень серьезно сказал егерь, — что такие действия самосудом назвать нельзя. Идем.
Обескураженный Антон поплелся за егерем. Комолова охватили бешенство и стыд.
«Не смеет Зимогоров так со мной поступать! — твердил про себя Комолов. — Не смеет!»
Егерю было не до переживаний Антона. Федор думал о предстоящем разговоре со Стешей. Как ни верил Зимогоров: не погиб Семен Васильевич от усыпляющей пули, он, однако, не мог поручиться, что, выбравшись из ямы, инспектор, раненный, не сгинул, обессилев при переходе. Да и куда Семен Васильевич направился, егерь не знал толком. И об этом обо всем теперь нужно рассказать его жене.
«Твердить о достоинстве одно, а держаться достойно — дело трудное, — размышлял Федор. — Не каждому по плечу. Понять это надобно... А достанет у Стеши души на такое? Может, все-таки молчком повести ее в заказник? Так ведь спросит она, почему мы туда идем! Эх, была не была...»
Щедрый костер, разведенный Стешей, дымил с такой силой, что с патрульного пожарного вертолета его можно было бы принять за начинающийся пал. Но егерь не попенял Стеше. Она старательно кашеварила у огня и словно избегала глядеть в сторону егеря. И чай их ждал, и пшенка с копченой изюбрятиной булькала и паровала в чугунке, и, судя по духу, еда была вкусна.
— Поговорить нужно, Степанида Кондратьевна, — сказал Федор, присаживаясь подале от гудящего огня. Егерь скорее почувствовал, чем приметил, перемену в поведении Стеши. Она сделалась вроде бы собраннее, особо размеренными и четкими стали ее движения.
— Рассказывайте, что там натворил Комолов. По вашему виду заметно — не с добрыми новостями. Да и меня по полному величать начали, — Стеша, будто заведенная, машинально достала сухари из котомки.
— Однако... — вздохнул Зимогоров, покосившись на Антона, устроившегося за его плечом. — Случай серьезный...
— Я слушаю вас... — сказала Стеша, поправив у щеки повязанный по-покосному платок. Крупные карие глаза ее оставались ясными, только губы она поджала.
— Вы о достоинстве тут говорили, — начал Федор Фаддеевич. — Так вот соберите его, достоинство-то свое, в кулак... И не перебивайте меня. Терпеливо слушайте. Я знаю, вы человек достойный и Семен Васильевич, муж ваш, очень хороший человек... Так за-ради него выслушайте и будьте терпеливы...
— Да-да... — сказала Стеша. — Да-да.
— Слова хороши после дела, Степанида Кондратьевна.
— Да-да... — кивнула жена инспектора.
— Стрелял Антон по вашему мужу... Вы о достоинстве своем помните... Если вы мне не простили самосуда, то себе-то вы простите куда большее. Слышите? Сядьте, сядьте.
— Да-да... да-да, — закивала Стеша, усаживаясь, и принялась ломать веточки, валявшиеся около костра.
Федор начал рассказывать, что знал и о чем догадывался.
Он остановился, будто запнулся, когда Стеша протянула руку к ложке, взяла ее и помешала варево в чугунке. И потому, что Стеша слушала, не перебивая, будто не о ее жизни шел разговор, не обо всей ее настоящей и будущей жизни, егерь говорил грубее, чем следовало. И, понимая это, злился на себя и боялся, что вот-вот страшное спокойствие Стеши оборвется и она вскинется и заголосит. Но жена инспектора, слушая егеря и друга Семена, осторожно, стараясь не брякнуть чем, достала из котомки две алюминиевые миски, которые Федор взял, конечно, только из-за нее, сняла с огня чугунок, стала накладывать в них пшенку с кусками изюбрятины.