Страница 40 из 58
«Я судил людей и знаю точно…»
«За три факта, за три анекдота…»
Царевич
«Маловато думал я о Боге…»
«Уменья нет сослаться на болезнь…»
«Совесть ночью, во время бессонницы…»
Страх
54
Я судил людей и знаю точно, / что судить людей совсем не сложно…
«За три недели до ухода на фронт Борис успел сдать экзамены за Литинститут и получить диплом, в котором была указана специальность „литературный работник“. За курс юридических наук сдавать экзамены не посчитал нужным. Но в военкомате знали, что Борис Слуцкий четыре года был студентом Юридического института. Слуцкого числили по военно-учетной специальности „военюристом“. Не время было оспаривать решение военкома. Отсрочкой, как студент, которому предстояло сдать экзамены за МЮИ, Борис не воспользовался. Он получил назначение секретарем дивизионной прокуратуры и в этой должности выехал на фронт. Вскоре пошел на „повышение“ и стал следователем…
Следствие ведут, как говорится, на месте преступления. А на фронте это обычно — передовая, окоп, блиндаж, огневая позиция. Здесь расследуются самострелы, дезертирства, невыполнение приказов, обворовывание солдатского пайка…»
«1942 год оказался переломным в военной судьбе Бориса Слуцкого. Ему удалось порвать с невыносимой для него военной юриспруденцией, с военной прокуратурой, с той ролью, что была ему навязана военкоматом из-за случайного поступления в Юридический институт».
«Ученик Вячеслава Иванова (граф Илья Николаевич Голенищев-Кутузов) говорит ученику Сельвинского (Слуцкому, майору, политруку): „Теперь я все понял. Раньше мы думали ЭНКАВЭДЭ! А сейчас: Пойду работать для НКВД“. Ученик Сельвинского молчит. Он с великим трудом выбрался даже не из НКВД, но из военных следователей. Этого опыта ему хватило. Больше никогда Борис Слуцкий не работал по юридической специальности, никаким образом не использовал свой юридический диплом. Даже в нотариусы не пытался устроиться, когда было совсем худо…»
55
Уменья нет сослаться на болезнь, / таланту нет не оказаться дома…
Тем, кто не жил в те времена, смысл этих строк коротко не объяснишь и ситуацию, вызвавшую их к жизни, сухо, по-деловому, не изложишь. Тут нужно перо художника.
Поэтому воспользуюсь цитатой: «Обедали, как обычно, на кухне. И только поставила передо мной жена тарелку, помнится, кислых щей, горячих, с плиты, — звонок телефона. Звонит Ильин, секретарь по организационным вопросам, так эта должность называлась. Со времен Горького, к которому комиссаром был приставлен Щербаков, со дня Первого съезда Союза, то есть с той поры, когда вслед за коллективизацией крестьян была проведена коллективизация писателей, учредили этот пост, и занимал его по традиции либо партийный функционер, либо работник КГБ. Впрочем, почему либо — либо? Чаще это совмещалось в одном лице. Ильин в прошлом, до ареста, был генерал-лейтенант КГБ.
— Слушай, приезжай сейчас в партком.
И голос дружеский, и „ты“ доверительное, в нем как бы дух партийного товарищества. Но я только что там был, с Винниченко разговаривал, что за это время могло стрястись?
— Созывают…
Сказано уже официально, строго, как говорят магическое „есть мнение“. А я терпеть не могу безличных предложений. Чье мнение? Не твоего, дескать, ума дело. Достаточно и того, что оно есть. И, уверенный, что со мной все решено, Ильин вдруг спрашивает:
— А где Слуцкий? Не знаешь, где Слуцкого найти?
Никакой беды я не ждал, ничего не подозревал и не предчувствовал, но меня вдруг как током пронзило. Созывают… Я почувствовал: затевается что-то грязное. И уже голос Ильина по-другому услышался: это был сознательно умягченный голос ловца душ. И он уверен: свистнул, и я приеду, прибегу, буду исполнять — солдат партии.
Положил я трубку телефона и с таким сожалением посмотрел на тарелку щей, к которым уже было всей душой расположился. Да что щи! На меня всем теплом обжитого нашего дома повеяло, будто пришло время и его лишиться, вот она и сюда, в самое заветное, вторглась, черная сила.
Пересказав разговор жене, я позвонил в Ленинград на киностудию „Ленфильм“, где в ту пору Иосиф Ефимович Хейфиц снимал фильм по нашему с ним общему сценарию, попросил забронировать номер в гостинице и поехал на вокзал за билетом. Ильин вскоре позвонил вновь: где я? Выехал…»
«Пастернак был предан всенародному проклятию… На тысячах собраний, не только писательских, в сотнях городов он был объявлен иудой, человеконенавистником, циником, пасквилянтом, клеветником, изменником, предателем, отщепенцем, внутренним эмигрантом. Его ругали озлобленной шавкой, лягушкой в болоте.
В Москве 31 октября 1958 года состоялось общее собрание членов Союза писателей…
Я не пошел на это собрание, сказался больным, и жена твердо разговаривала с оргсекретарем Воронковым, который звонил и требовал, чтобы я приехал. Как это бывало уже не раз, я „храбро отсиделся“. Теперь, когда я думаю об этом, я испытываю чувство стыда. В день собрания — чувство удовлетворения: несмотря на угрозы Воронкова не поехал на собрание».