Страница 1 из 2
Жак Шессе
Рассказ уцелевшего
Клиника «Чайки» в Глионе очень выгодно расположена по отношению к озеру, там всегда светло. Потому-то я ее и выбрал. Мне отвели комнату во втором этаже, над застекленной верандой, и хотя было начало марта, в первые дни у меня было ощущение, что уже лето. Я забронировал комнату на неопределенное время. «Хочу отдохнуть», – сказал я по телефону и по приезде тут же погрузился в размеренную жизнь, которая там предписана пациентам.
Без всякой спешки я мог предаться некоторым удовольствиям, одним из которых было наблюдение за другими постояльцами клиники: кучкой одиноких людей обоего пола в основном среднего возраста, рассеянных по всему пансиону, и пожилой четой на моем этаже. Еще кое-что могло доставить мне удовольствие: изучение медицинского персонала, любопытным образом более многочисленного, чем пациенты.
Несмотря на свой официальный статус, клиника больше похожа на гостиницу или пансион, чем на медицинское учреждение. Ей немало лет, у нее серьезная репутация. Не сосчитать людей, прибывших сюда в состоянии депрессии, которых здешняя приветливость и уход успокоили, а впоследствии привели к счастливому концу: им довелось лежать меж покрытых лиственницами холмов и огромной поверхностью самого знаменитого европейского озера, блистающего в лучах полдневного солнца, розовеющего по вечерам и почти зеленого на заре.
Распорядок, установленный в «Чайках», не суров, но требует пунктуальности. Персонал набирается из числа верующих, единственная его задача – вселять надежду в больных. Санитары и санитарки ухаживают за своими подопечными с искренней участливостью.
В первый же день я заприметил одну особу: г-жу Бландину – рослую блондинку с серыми, отливающими металлом глазами, тонкими, всегда сжатыми губами, от которой тем не менее исходила сильная чувственность. Она здесь старшая сестра, в ее распоряжении весь младший медперсонал, пока еще я не удостоился ни малейшего интереса с ее стороны. Может быть, я не слишком беспокойный больной для заведения подобного типа и она желает выказать мне некое порицание или неодобрение, игнорируя меня? Заметила ли она, что я ее разглядываю? Должно быть, да, и наверняка боится, как бы я своими взглядами не продырявил ее гладкое лицо.
Ее подчиненные ведут себя услужливо, все они – и мужчины, и женщины – красивы как на подбор, и всем им белые халаты и одинаковое поведение придают странную схожесть. Трое врачей дежурят в клинике по очереди. Один из них, еще совсем юный, на вид ливанского происхождения. Все зовут его доктор Ирене. О двух других как-то нечего сказать.
Директор «Чаек», г-н Жако, – мужчина средних лет, с седой бородкой, маленькими очками в металлической оправе и в рубашке в клетку – у него скорее вид писателя или художника, чем ответственного лица в специализированной клинике, лечение в которой подвергается серьезному контролю вышестоящими организациями и гарантируется страховыми обществами. Кажется, г-н Жако – хозяин клиники, которую он унаследовал от своей матери – ее основательницы. Рукопожатие его отличается сердечностью, однако он держит дистанцию. Отчего бы это? Неизвестно, но на этом, без всякого сомнения, строится его власть в заведении, где каждый должен оздоровиться за счет царящей тут гармонии.
Я с первого же вечера почувствовал: здесь, в альпийском свежем воздухе, разлит покой, который, мне казалось, никто не сможет нарушить. Этот ветер в лиственницах, поблескивающая на солнце гладь воды, белые пароходы…
Однако вскоре я должен был признать, что за спиной директора творятся странные вещи. То и дело что-то пропадает: куски сахара, порции варенья или меда, корзиночки со сливочным маслом оказываются в карманах обслуживающего персонала, стоит больным встать из-за стола. Или вот еще: на моих глазах кожаный кошелек тонкой работы, оставленный на столе пожилой дамой, перекочевал в карман мойщика стекол тамильского происхождения. Я сделал вид, что ничего не заметил, но воришка явно мне не поверил. Это некоим образом сблизило нас, чем я смог бы воспользоваться в случае нужды. А вчера я стал свидетелем немой сцены между главной сестрой и доктором Ирене: они обменялись долгим взглядом, после чего исчезли в лаборатории второго этажа с металлической дверью, всегда запертой на ключ. Табличка на двери гласит: ЛАБОРАТОРИЯ. ВХОД ВОСПРЕЩЕН. Как только они заперлись, я приложился ухом к двери и услышал стон. Тут некстати появился тамилец с пылесосом и щетками и стал чистить ковер в коридоре, а когда он закончил, парочка вышла из своего уединения – сперва она, как всегда вышколенная, подтянутая, с высоко поднятой головой, а минуту спустя и доктор Ирене: в распахнутом халате, белых джинсах, протирающий свои очки.
Последующие дни я провел в состоянии захватывающего возбуждения. Господину с моего этажа нездоровилось. Его жена являлась в столовую в одиночестве, описывала состояние мужа и плакала. На следующий день я узнал, что старшая сестра лично занялась больным, все время навещала его и, по словам пожилой дамы, «ухаживала за ним!». Это произносилось с таким восторженным удивлением, что мне самому захотелось, чтобы за мной ухаживали эти суровые руки. Но откуда мне знать, что они «суровые»? Надо бы получше приглядеться к их хозяйке в ближайшее время. Одно мне известно уже точно – все здесь вращается вокруг Бландины и Ирене. Когда они куда-нибудь входят – в гостиную, столовый зал, – окружающие понижают голос или вовсе замолкают, лица напрягаются: так и кажется, что какая-то угроза повисла в воздухе. Исключение составляет энтузиазм старушки с моего этажа.
Однажды вечером, выйдя из своей комнаты, я заметил в полумраке коридора Бландину со сверкающей маской на лице. Это была фосфоресцирующая маска волка, похожая на ярмарочные маски со стразами, не наводящие страха даже на маленьких детей. Но подобная маска в коридоре клиники, в одиннадцать вечера… Что делает здесь Бландина в такой час? Она вышла из комнаты захворавшего старика. Я спрятался в углублении дверного проема и, когда она проходила мимо меня, заметил маленький череп на цепочке, висящей у нее на шее: она словно во сне, как сомнамбула, направлялась к лифту.
Всю ночь мне не спалось. Утром я, как обычно, первым вышел к завтраку. И что же я увидел? Бландина сидела на моем месте, явно дожидаясь меня: вся такая подтянутая, с прямой спиной, лицо гладкое-гладкое, какой никогда не бывать озерной глади.
– Я видела вас вчера вечером, – заявила она мне с порога.
Я был слишком удивлен, чтобы отвечать. Вот как: значит, она ставит все вверх ногами – ходит в маске она, а виноват я. Но, оказывается, она вовсе и не думала корить меня.
– Мы все, и вы тоже, готовимся к Страстной пятнице, – ровным голосом заявила она. – Вы по-своему отмечаете смерть Христа. Мы по-своему. И чтобы раз и навсегда все было ясно: смертью здесь распоряжаюсь я.
С этими словами она встает, не произнося более ничего и даже не глядя в мою сторону. Мне подают черный кофе. Он внушает мне беспокойство. Это уже не то благонадежное питье, что я пил вчера, предвкушая безмятежный день. «Смертью распоряжаюсь я». Что это значит? Все утро ее не видно, как и доктора Ирене, зато я сталкиваюсь в коридорах с двумя другими врачами – улыбающимися, простоватыми, – и почти со всеми санитарами. Время до обеда я провожу на веранде за чтением газет. Бландины и доктора Ирене нет как нет, а справиться о них у кого-нибудь, не возбудив подозрения, явно не получится. Чувствую также, что говорить о ее поведении и сказанных утром словах директору клиники нельзя. Сегодня суббота, 27 марта, через шесть дней – Страстная пятница. Значит, в распоряжении Бландины меньше недели, и план смерти уже запущен. Но что же делать? Вялое любопытство помимо моей воли охватывает меня, подстегивая ничего не предпринимать: тогда мой покой здесь будет оплачен молчанием.
Тем не менее многое будоражит меня, один за другим встают передо мной вопросы. Я отправляюсь бродить по склонам, окружающим озеро. В этих лиственных лесах, висящих между небом и землей, свет в марте кажется нереальным. Никаких звуков, кроме пения птиц и сирены трехчасового парохода. Это круизный пароход с Верхнего озера с дансингом, он не останавливается в портах, чтобы создать у пассажиров иллюзию долгой прогулки, целиком посвященной любви. Если старшая сестра и ее любовник решили совершить ритуальное убийство, какой пароход будет вывозить трупы? И все они умрут, – думаю я без всякой боли, – умрут, а я буду присутствовать на похоронах, где будет много свежих цветов и венков, внимательно слушать слова пасторов и провожать их в последний путь до одного из трех здешних кладбищ. Я буду взволнован и признателен за произнесенные слова, за зрелище предания земле, за последнее благословение. Потом, на поминках, стану пожимать руки и молчать о том, что совершено преступление. Безупречное убийство, совершенное Бландиной и Ирене в сообщничестве со мной. Но как прекрасен мир в этот час бытия и как мне трудно вообразить, что можно убить среди такой красоты, как это делает старшая сестра, убивающая своих пациентов в каждую новую Голгофу. Когда же я наконец спущусь в город, к набережным, к кондитерским, чей веселый дух успокаивает меня так же надежно, как и горний воздух?