Сумасшедший шарманщик

— Вероятнее всего, и хирурги, и адвокаты, и журналисты, делают свое дело из какой-то профессиональной амбиции или, в лучшем случае, во имя собственного морального удовлетворения. И, конечно, не потому, что они отличаются какой-то особенной совестливостью или добротой, а потому, что человек, все-таки, должен помогать, когда это возможно, меньше всего рассчитывая на благодарность. Из всех понятий о человеческих чувствах благодарность, вероятно, самое ложное и фальшивое.

Ход мыслей Чеботарева прервал подошедший к столу пожилой человек, один из тех, кого в редакции называли «старыми колонистами». Был он коренастый, крепко слаженный, неторопливый в движениях и в речи, уверенный в себе и в своих правах. В Америку колонист приехал давно, совсем молодым белорусом, к американцам так и не пристал, но родной язык успел забыть довольно основательно.

Колонист тяжело вздохнул и протянул номер газеты, в котором несколько строк были тщательно обведены чернильным карандашом.

— Вы тут адвертайзмент пустили. Ивана Шило разыскивает его племянник Гаврила Громыко из села Дальние Камыши… Так вот Шило буду я!

— Садитесь, мы сейчас разыщем письмо вашего племянника.

Шило присел, и пока Чеботарев искал в папках нужное письмо, успел рассказать журналисту, что племянничек будет не его, а жены, и как она прочла утром в газете эту статейку, то есть адвертайзмент, так закричала и за сердце схватилась, — совсем, было, закалапсилась.

— А я ей говору: «Стало быть, твои родные не все вымерли. Донт вори, говору, мы теперь их зараз найдем!»

— Вот письмо. Читайте.

Иван Шило взял в руки открытку, пришедшую из какого-то лагеря в Германии. Письмо было налипши корявым почерком — Гаврила просил оказать милость и разыскать дядю и тетку, уехавших в Америку из села Дальние Камыши еще в десятом году. О семье и о судьбе своей ничего он не сообщил. Повертев письмо в руках, дядя Шило решительно сказал:

— Бог милости послал. Теперь пойду до лойера, пусть скажет, как выписать его до нас… Сколько, значит, вам за труды полагается?

Александр Иванович сказал, что за труды ничего не полагается, но колонист не поверил, — может, возьмет хоть «пару доляров» на сигару? Узнав, что сигар Чеботарев не курит, он протянул громадную, мозолистую лапу, много поработавшую на своем веку, обменялся крепким рукопожатием и ушел, сказан на прощание:

— Благодару вас!

Чеботарев посмотрел ему в спину и подумал, что этот минский мужик, болотный человек, ставший американцем, наверно порядочнее многих других людей, которых он знал, и которые считали, что деньги заменяют им ум, образование и хорошие манеры. «Этот, по крайней мере, искренне благодарен. Впрочем, за розыски близких все благодарны…» Чеботарев вспомнил, как рыдала однажды в редакции мать, разыскавшая через газету своего сына, —. она потеряла мальчика много лет назад во время войны. Его посадили в грузовой автомобиль с другими такими же несчастными, куда-то увезли, и это был конец,—неизвестность, долгие годы отчаяния и слез. Ее мальчик исчез, растворился среди миллионов бездомных людей, которых разогнала слепая судьба во все концы мира. Ей оставалось теперь только плакать, молиться и ждать. И она дождалась. Одна строчка в газете, и мать нашла сына, которого считала погибшим, и сын нашел мать.

Малые дела. Вдруг его охватила злоба. Всю жизнь он работал в газетах, которые читатель почему-то недолюбливал, над которыми считалось хорошим тоном подтрунивать, — такой устарелый и скучный материал, нечего читать, и так много опечаток! И люди, сами неспособные грамотно написать две фразы, смеялись над профессиональными журналистами, у которых так мало времени, чтобы работать, и у которых каждый человек, приходящий в редакцию, всегда может отнять еще частицу этого считанного по минутам времени своими личными делами и просьбами.

Должно быть, от этой внезапной злобы и огорчения боль в боку сразу усилилась и стала невыносимой.

Александр Иванович, теперь уже по привычке торопясь, дописывал свой собственный некролог. Он думал, что все это в конечном счете не так мрачно, — должно быть, виновата эта тупая боль. Были хорошие люди, интересные встречи, и если бы пришлось начать жизнь сначала, он все равно стал бы журналистом.

Последние фразы пошли ровные и спокойные. Некролог был такой, каким хотел его видеть Чеботарев: простым перечислением фактов и дат, без жалких, преувеличенных слов и надгробного рыдания.

Пять месяцев спустя некролог этот напечатали в газете, снабдив соответствующим предисловием о том, как покойный А. И. Чеботарев до конца был на славном посту газетчика и даже оставил редактору в запечатанном конверте свою биографию, составленную во время безнадежной болезни. Все было, как полагается в таких случаях: некролог, и клише, и порядочно траурных объявлений.

А на следующий день за столом Александра Ивановича уже сидел другой журналист, который выстукивал на машинке хронику, юбилейные статьи и прочувствованные некрологи.

3. Крымские рассказы

Мальчик Яша

Яша идет по улице, щурится от сумасшедшего весеннего солнца и осторожно обходит свежие лужи. В другое время было бы приятно пошлепать по грязи и лужам босыми ногами или пустить бумажные кораблики. Но сегодня — нельзя. Сегодня суббота, баловаться грех, и на Яше новенький матросский костюм с синим воротником, обшитым белой тесемкой, с двумя якорями по углам. Но самое важное, — это длинные брюки со складкой, совсем, как у взрослых. Костюмчик шил портной для штатских и военных, Кравец, — странный человек, почему то всегда сидевший на гладильном столе, ловко поджав под себя ноги.

Старик Кравец любил шить мальчикам на рост, так что из рукавов торчали наружу только кончики пальцев.

— Парижский фасон, — бормотал Кравец. — Последний крик столичной моды… Одного прикладу пошло на три рубля.

Кравец шил костюм долго, месяца два, — торопиться было некуда. Приходя на примерку, он сначала долго пил чай и жаловался на то, что приклад опять вздорожал, потом разворачивал кусок грубого коленкора, в который был завернут «костюмчик» и начинал творить: с остервенением вырывал какие-то наметанные белые нитки, с треском отпарывал воротник, вытаскивал изо рта булавки (а что, если он их случайно проглотит?) и, как Микеланджело, любующийся своей работой, отступал на два шага, жмурился от восторга и говорил:

— Жених. Ей Богу, совсем жених. Мадам, взгляните на эту работу и на этого мальчика. Не костюм, а взвейтесь соколы орлами! Чтобы ты мне был здоров!

Так вот, костюм этот был, наконец, готов. По случаю праздника Яше позволили его надеть.

— Погуляй по улице, — сказали Яше. — Не запачкайся, шмаровоз, и не вздумай играть в ашики с твоими босявками. Ты пойдешь с папой в синагогу.

И вот Яша гуляет по улице, стараясь не запачкаться и тщательно обходит свежие лужи. Вчера в городе было наводнение или, как говорят Яшины товарищи, потоп: все утро хлестал ливень, а потом дождевая вода хлынула с гор, затопила нижнюю часть города и на несколько часов превратила улицы в бурные потоки. Это было очень интересно. На Итальянской какой-то смельчак поплыл в плоскодонке, людей развозили по домам дрогали, накрывшие головы мокрыми мешками и даже лошадям вода подходила под самое брюхо.

Потом вдруг в клочьях разодранных облаков появилось солнце, засияла радуга, а еще через час вода стала уходить, оставив на мостовой и тротуарах толстый слой серой глины, пивные бутылки, пробки, солому и всякий мусор. В другое время Яша приступил бы к собиранию пробок, которые всегда могут пригодиться в хозяйстве мальчика, но сегодня — нельзя, мешает новенький матросский костюмчик. И, как на зло, никто не попадается навстречу, чтобы полюбоваться Яшиным великолепием.

Наконец, из-за угла выходит старуха Фейга, которая обходит еврейские дома и собирает копейки. Фейга останавливается, всматривается в мальчика своими Слезящимися, воспаленными глазами и всплескивает руками: