Страница 2 из 25
Командовал он так уверенно, что я часто хватался за указанное. Но руки проходили сквозь рукояти. Все, на что меня хватало — это нажать какие-то не слишком тугие кнопки.
— Тоже мне — призрак. — Ругался профессор. Скажи мне, ты знаешь будущее?
— Я покачал головой.
— А скажем, вот можешь вызвать дух?… Ну, положим, Да Винчи?…
— На кой он вам? Вы же все равно не знаете итальянского?
— Да что за манера отвечать вопросом на вопрос. Ты не уходи от ответа, а прямо отвечай — можешь вызвать или нет?
— Тоже нет… — соглашался я.
— Так в чем же всесилье призрака? Что ты можешь такого, чего не могу я?
В смятении я пытался стереть пыль со стола, но вместо этого пальцы проваливались сквозь стол и даже сквозь пыль.
— Зато я буду жить вечно.
— Ну да — только потому что уже умер.
Но говорил он так, конечно, не со зла. Порой отдыхая и задумчиво жуя, он не глядя протягивал бутерброд. И только через время будто просыпался и бормотал:
— Прости, Франц, я не подумал… Прости…
Профессор умер примерно в то время, когда человек впервые стал паковать вещи в космос.
Умер он дома и я не видел, как он ушел. Он успокоился, хотя я надеялся, что он останется призраком.
На его похоронах я был единственным приведеньем.
Впрочем, и людей там было не густо.
Именно в те дни появилась легенда о призраке моторного корпуса.
Расстроенный смертью профессора я был немного не в себе, не разбирал дороги, путал места и времена. Иногда казалось, что я слышу в коридорах его шаги, его голос. Я выбегал — но то было лишь заблудившееся эхо.
И странное дело — порой, от волнений я становился видимым. Порой, я слышал, люди видели мои руки, голову, иногда даже целиком. Видинное вселяло в людей страх панический и иррациональный.
Но образ был расплывчатым, исчезал я быстро, и меня, конечно же никто не опознал.
Большинство тут же связало появившееся приведенье с недавней смертью профессора и стали именовать меня его призраком.
Но память, даже призрака небезбрежна — уже через полгода я почти не тосковал об умершем, перестал быть видимым.
Легенда прожила недолго — через десять лет я о ней уже не слышал.
О когда-то пропавшем без вести немце никто не вспомнил вовсе.
Что мне еще рассказать о себе, о своей жизни?
Я — земляк маршала Кессельринга. Кстати, мало кто знает, что он был не человеком.
Альберт Кессельринг, «Смеющийся Ал» был вампиром. Именно поэтому на большинстве фотографиях он в солнцезащитных очках. Вампиры вообще плохо переносят дневной свет. В следствие своей природы он пошел в авиацию — он не мог не летать.
В биографических справочниках вы найдете, что умер в Бад-Наумгейне. Но думаю, это не так — Альберт был жизнерадостным, и вряд ли в его планах было умирать в этом столетии. Вампиры практически вечны, и я думаю, что под могильной плитой лежит совершенно другой человек.
Говорят, у каждой не успокоившейся души есть невыполненное дело. У меня такого дела нет — или я его не знаю. Или знал, но забыл напрочь — мне нравится этот мир, и я не спешу его менять на что-то иное.
Про дела я слышал от людей — а много ли они разбираются в призраках? Думаю, поменьше призраков. Ведь приведения были людьми, а люди призраками — никогда. Во всяком случае, у всех моих знакомых призраков особых дел нет.
Много ли в городе наших? — спросите вы.
Призраков-то?…
Призраков, привидений, духов, фантомов?
Немного, но есть.
Я не буду рассказывать про всех, но несколько слов скажу.
Ночью пятого дня сентября на станции останавливается целый призрачный поезд. Его кондуктора злы и не пускают в вагоны посторонних, а билеты не продают ни в одной кассе. А в остальном — все как положено: из окон на нас смотрят пассажиры, впереди состава призрачный паровоз, которым управляют души машиниста и кочегара. В топке холодным синим светом бьется пламя, будто чье-то сердце. Машинист курит папироску и выглядывает в окно. Он будто смотрит на семафор, но семафора не вижу даже я. Наконец, он видит знак — дает гудок… Этот гудок слышат даже люди. Колеса раскручиваются, вместо дыма из трубы бьет туман, и поезд набирает скорость. Куда спешат они? Торопятся к отплытию Летучего Голландца, «Лузитании» или «Нормандии»?…
Еще бывает, посреди центральной площади вырастает церковь. Я узнавал — сто лет она действительно стояла на том месте. Двери храма закрыты и туда не могут войти даже приведенья. До утра слышно пенье, всю ночь идет служба, а к утру ветер рвет призрак на части.
От центральной площади к сортировочной идет узенькая улочка. В доме, где жил митрополит, сейчас собес. Те, кто работают в здании, клянутся, что иногда слышно шаги расстрелянного митрополита. Но это не так. Призрак там действительно есть, но это приведенье монастырской кухарки. Она и митрополит были примерно одинакового сложения, потому их шаги и путали. Женщиной она была спокойной и больше всего на свете любит спать — так она проспала свою смерть и последнее причастие.
В старом водонапорной башне живет призрак вовкулака-оборотня. Мы знакомы, но особо не общаемся. С ним невозможно говорить — он постоянно воет и теряет человеческий облик.
После смерти профессор а я опять остался один.
С иными привидениями общался я редко — город был слишком велик, чтоб пересекались наши интересы и дороги.
Я часто слушал чужие разговоры, но сам почти не разговаривал? Да и с кем? Только с собой.
Чем заняться одинокому призраку в городе живых?
Всезнающие люди говорят: перво-наперво мужчина-невидимка должен сходить в женскую баню.
Нет, я умер молодым, да и восемьдесят лет для призрака — совершенно детский возраст…
Ну сходил я туда пару раз… И что дальше?… Что мне делать с этим богатством.
Гораздо интересней оказалось ходить в кино и в театры. За свою жизнь, я вероятно не пропустил ни одной премьеры. И не только премьеры. И не только в этом городе — иногда я проводил в пути дни, пролетал тысячи километров, чтоб посетить то или иное представление.
Однажды самолет со мной разбился. В тот день появилось пять новых призраков. Но я был им совершенно чужим.
Часто я появлялся в библиотеке, читал книги, журналы и газеты из-за чужого плеча.
Иногда я появлялся там и ночью, включал светильник — на это меня хватало. И затем договаривался со сквозняком, чтоб он листал для меня страницы. Договориться с ним очень просто — мы же с ним говорим на одном языке.
И если вдруг на запотевшем стекле проступают буквы — знайте, это вам пишу я.
Зачем?
Да просто так. Когда живешь вечно, самая большая проблема — это скука. Не ищите особого смысла в моих посланиях.
Он неизвестен даже мне.
А затем появилась она.
Хотя нет, сначала в институте появились компьютера.
Безусловно, нечто иное было и раньше — огромные коробки размером в полкомнаты, с маленькими зелеными мониторами. Но работали они крайне невнятно и медленно, ломались по малейшему поводу и без оного.
Но вот пришли иные времена, от ветра перемен проржавел и рассыпался железный занавес.
Вместо одного институтского вычислительного центра, компьютера стали появляться то в одной то в другой лаборатории. Как всегда, чуда не хватало на всех, и часто студенты оставались на ночь, расписывали дежурства.
Даже заполночь коридоры наполняли звуки и свет. Студенты выходили курить, пытались прогнать сон шутками, чаем без сахара, громкой музыкой.
Не скажу, что я злился на них — мне не составляло труда найти вовсе тихий уголок. Напротив, они как-то разнообразили мне жизнь, с ними легче переносилась бессонница.
Но все же сон оказывался сильней их — мало кто выдерживал всю ночь. И часам к пяти спали все — на стульях, столах.