Литерный эшелон

Полковник поднял голову. На здании станции совершенно ясно было видно надпись: «Сартаны». Но путеец не сдавался.

– Ага. С Сартаны…

– А это что? Что, я вас спрашиваю?..

– Да не кипятитесь, ваш-бродие… Энто у нас «Сартаны», а туда далее, верст за пять-семь есть еще «Сартана». Чтоб не путать нас еще именуют «Мариуполь-Сортировочным». Так и на картах пишуть: «Мариуполь-Сортир.» а махонькими буковками – Сартаны.

Андрей застонал: ну конечно же, откуда британцам знать о таких тонкостях. Они увидели на карте «Сартана», отправились к нему, а то, что мелкими буквами написано – не читали. Да кто же читает эти мелкие буквы, тем более на чужом языке? Всего одна буква, а такой эффект.

Англичане летели за сотни верст, с риском для жизни и техники сажали тяжелый аэроплан на неизвестное поле. Случись с ними что – и помощи ждать неоткуда, они чужаки в чужой стране. Может, они спрашивали про отряд, который должен подойти, про железную дорогу. Но их, верно, не понимали. А если и понимали, то потешались, принимали за безумцев…

Была слабая надежда, что аэроплан появятся на следующий день. Ночь провели полусонную, ожидая подвоха от каждого шороха. С рассветом подорвали «Волхва» и вспомогательный поезд. Машинисты сказали, что они, пожалуй, останутся и попросили паровозы не взрывать. Андрей подумал и согласился, ответно попросив об услуге.

Сели на лошадей, тронулись в направлении, указанном одноногом путейцем… Через полчаса были в Сартане. У местных мальчишек легко узнали про аэроплан, про поле, где он сел. Нашли костер, возле которого грелись пилоты, упаковку от ракет. Эх, если бы ракеты были бы, к примеру, красные… А ты попробуй белую ракету разглядеть за семь верст.

Самолет ждали до двух после полудни. Его, конечно же, не было.

– А може он сегодня нас там дожидается? – спроси урядник, и указал за спину, туда, откуда они только прибыли.

– Нет, я на станции попросил дать гудок, если что… Да и мы бы увидели, если бы он подлетал…

Может в Новороссийске непогода, штормовой фронт и взлететь нет никакой возможности, может быть, аэроплан появится завтра, – шептала робким голосом надежда. Но Андрей не верил ей, обманщице. Ведь неспроста греки поместили ее в ящик Пандоры, среди напастей, причем напастей наиковарнейших. Данилин чувствовал, что все иначе: самолета более не будет. Он и его отряд записан если не в разряд погибших, то в число пропавших без вести.

Оставалось надеяться только на себя.

– Собираемся, – распорядился он. – Уходим. Прорываемся к Ростову… Там должны быть наши.

Уверенности в этом не имелось.

По пути свернули к Таганрогу – он тоже оказался занят большевиками.

У Ростова-на-Дону творилось вовсе нечто невообразимое: сюда стягивали войска обе стороны. Целыми днями напролет гудела артиллерия. Большевики пытались его взять с тем же остервенением, с коим пару лет назад добровольцы штурмовали Царицын.

Этот город был дверью на Кубань, на Северный Кавказ, и если вышибить ее, то для одной стороны дело будет сделанным, а для другой – конченным.

…Отряд проехал вдоль путей, на которых действительно стояли брошенные и разбитые бронепоезда. Походили они грозных Левиафанов отторгнутых морем и погибших на берегу.

Казалось реальны и почти возможным в военной неразберихе смешаться с наступающими частями, перейти линию фронта, выйти к своим. Но неизменно отряд Данилина налетал на разъезды, которые требовали документы, на крупные красноармейские части. Одних – выбивали, от других – отходили. Но однажды чуть не налетели на красный бронедивизион, уйти от которого шансов было бы мало. Но пронесло – укрылись в буераке.

Андрей надеялся на свою удачливость, но она, верно, ушла на покой. И последней крохой ее милости была та невстреча с бронеавтомобилями.

Казаки злились, кляли свою судьбу. Злился и Андрей, но делал это молча. Как же это так выходит: на своей земле, которую он защищал, во благо которой он служил – он чужой, прячется как преступник.

Плутали по степи, ночевали на хуторах, порой занимали мелкие деревушки. Налетали на обозы, резали охрану. Пленных не брали. Андрей попытался было вакханалию остановить. Но казаки резко воспротивились: это война или пансион благородных девиц? Лишь иногда Данилин проявлял остатки своей власти и отпускал ну уж откровенно мальчишек, которые верили в эту чушь про всеобщее счастье и равенство и шли на фронт за романтикой, но получали, как правило, пулю или того проще – сабельный удар.

– Здря вы это, Ваше высокоблагородие… – корили его казаки. – Из волчат волки вырастут, никак не иначе. И давить их надоть, пока они силы не имеють.

– Все верно, – отвечал Андрей. – Я знаю, чего делаю… Они ведь на фронт шли наслушавшись сказок, какие мы зверье. А тут отпустили за здорово живешь. Зверье так не поступает… Вот им пища, так сказать, для размышлений…

Но кого он этим хотел обмануть? Только себя…

На холоде было как-то не до гуманизма, не до высоких мыслей. Хотелось банально согреться, выжить. Они обрастали бородой, дичали и зверели.

Здесь был совершенно лютый холод, кажется так Андрей не мерз и на Чукотке. Как безумно давно это было…

Утром, отоспавшись в теплой крестьянской хате, Андрей попросил горячей воды, принялся бриться.

Из осколка зеркала на него смотрел может быть еще небезвозвратно постаревший раньше своих лет мужчина.

Вчера селяне были перепуганы ночными гостями, но успокоились, после того как Андрей расплатился за корм и кров не распиской, не деньгами ВСЮР, а валютой Британской империи. В углу комнатушки слепая бабушка учила своего внука слову Божьему:

– И пошел он по воде, аки по суху…

Голос у нее был противный, под стать внешности. Как есть карга, ведьма из сказок. И голос, будто кто по тарелке ножом скребет.

– Ба! – нетерпеливо перебивал внук. – А как же было, когда воды расступились?

– То в другом месте, – скрежетала бабка. – То когда из египетского плена бежали…

Разогретые мозги в тепле мозги работали быстрее. И в самом деле: «по воде аки по суху» из плена не египетского, а красного. Морозы нынче знатные, море, верно, промерзло так, что броневик выдержит, не то что конный отряд. И ежели идти не к Дону, а наоборот, вернутся к Мариуполю и по льду пойти. Сколько там верст до того берега? Пятьдесят? Семьдесят?.. Да за ночь пройти можно… И как можно было до такого пустяка ранее не додуматься! И казачки – молодцы, не подсказали.

Решено, на запад, на запад…

…На второй день повернули к югу. Шли берегом реки, обходя неудобные места по льду. Тот был крепок, заморожен на совесть…

У Андрея болела голова: он страдал от избытка дурных мыслей. Ведь на море лед становится позже, чем на реках. К тому же он слабее ввиду солености воды. Но с другой-то стороны – Азовское море сравнительно пресное, может, пронесет.

В задумчивости Андрей нагнулся к шее лошади, поправляя суголовный ремень узды.

Это и спасло ему жизнь.

Пулеметы взрезали воздух, дробно защелкали винтовки.

Кого-то убило сразу, кого-то ранило, смело пулей с лошади. Люди кричали, кружили по окровавленному льду. И умирали. Андрей соскользнул с лошади, метнулся к берегу, залег за корягой и стал посылать пулю за пулей. Сшиб какого-то любопытного, но из-за бронелиста по-прежнему деловито плевался пулемет.

«Не прорвались, – стучало в голове. – Все-таки не прорвались»…

Здесь, в низине, они были, верно, как на ладони. Оставался один ничтожный шанс – подняться, попытаться сшибить большевиков с бугра, может быть – захватить пулемет.

Андрей поднялся в полный рост, выдохнул:

– Впер-е-о-о-о-д!

Рванул сам, за ним встали казаки. Поднялись не все, из тех, кто все же встал, нескольких тут же убило. Удивительно: во всем бою Андрей не получил ни царапины, хотя и прострелили полу шинели, да винтовку разбило, едва он сделал два шага. Ее полковник отбросил в сторону, выдернул из кобуры пистолет, пошел вверх…